помешивая ложечкой чай в непривычной пиале, и снова взглянул на картину Ренуара. Что-то в той женщине было схожее с самой Эстезией Петровной. Только, пожалуй, менее энергична и напориста. Та бы не сказала: «Люблю болтать ногами...» Однако какая-то человечная в своей сути простота, с которой Вечеслова обходилась с ним, чужим для нее человеком, располагала к взаимной доверительности, — хотя, как подумал Бурцев, она была действительно очень независимым человеком. С ней было свободно и хорошо... Даже молчанье не казалось тяжелым.

С чувством давно не испытанного мира на душе он молча прихлебывал чай.

— Да... уютно у вас, — повторил он.

— Собственно, из-за этой комнаты я и перешла к Гармашеву. — Подняв полные белые руки, она стала поправлять густой узел своих каштановых волос. — Правда, жалела потом...

Она исподлобья смотрела на Бурцева. В ее ярких карих глазах подрагивал затаенный смех.

— Но что поделаешь, — притворно вздохнула она, управившись с прической. — Общежитие треста, в котором я служила, меня не устраивало. Приходится иногда стучать... — она кивнула на пишущие машинки. — Кому диссертацию, кому статью из иностранного журнала. Так, самую малость. Я не жадная... Много ли нужно одинокой — разные женские тряпки.

Бурцев понимающе кивнул.

— Но вы не бойтесь, — улыбнулась она. — У вас там не слышно, я знаю.

— Ну, пустяки, — отмахнулся Бурцев. Затем с непонятным для себя беспокойством спросил: — А почему жалели?..

— Так... — В глазах Вечесловой снова плеснулся смех. — Вера Васильевна не слишком-то жаловала меня. Эту дверь, — она кивнула на дверь, выходящую в коридор, — только позавчера открыли. Все через кухню ходила.

— Да... — усмехнулся Бурцев. — Вера строгая... Она, пожалуй, единственный человек, которого Семка Гармашев побаивается.

— Вы, наверно, думаете сейчас про себя, — она прямо взглянула ему в глаза, — «у этой женщины что-то с ним было». Да?..

— Клянусь, нет!.. — искренне вырвалось у Бурцева.

Она отвела глаза.

— Можете мне верить — не было. Во всяком случае, с моей стороны... — Она слегка, с лукавинкой, улыбнулась. — Может быть, в самом начале. Так... Чуть...

В поблескивающих карих глазах так и метался смех. Бурцев тоже с облегченьем рассмеялся. Он верил ей. И почему-то было приятно верить.

Солнце уже зашло, и Эстезия Петровна подняла скатывающиеся в рулон камышовые шторы. В открытые окна повеяло прохладой. Откуда-то налетели зеленые мошки, похожие на комаров, и закружились под шелковым абажуром.

— Вы любите джаз? — спросила она, подходя к проигрывателю.

— Хороший — люблю.

— У меня есть несколько джазов Карла Влаха... Если не возражаете? — она вопросительно взглянула на Бурцева, закурила сигарету. — Мне сегодня не хочется серьезной музыки...

Бурцев кивнул.

Эстезия Петровна поставила пластинку и, поджав босые ноги, уселась в уголке тахты. Комната наполнилась короткой дробью барабана, затем рояль и гитара стали отрывисто рубить монотонный ритм. Послушав немного, Эстезия Петровна с досадой остановила пластинку.

— Ах... не то! — вздохнула она, смущенно улыбнувшись. — Сама не знаю — чего хочется...

Она перевернула пластинку. Комнату заполнили нежные, вкрадчивые звуки скрипок, рассказывающие о красавице реке Влтаве.

Бурцев курил у раскрытого окна, глядя на задумавшуюся Вечеслову. Она сидела, склонив голову и прикрыв глаза, вся уйдя в эту фантазию на темы Сметаны. «А Влтавы, наверно, и не видела», — подумал Бурцев, вспоминая, как плещется зеленоватая вода у пражских мостов.

Не нарушая музыки, даже, казалось бы, вторя ей, доносились сквозь окна приглушенные шумы вечернего города, в которых трудно было разобрать отдельные голоса. Лишь звук завизжавшего на повороте трамвая выделился отдельной нотой.

Пластинка кончилась. Остановив крутящийся диск, Вечеслова сидела неподвижно.

Бурцев глубоко затянулся и выпустил дым в окно. Да... Влтава... Одиннадцать лет прошло. На легком ветерке, дующем с реки, остывали танки... Опустив ноги с парапета набережной, сидели танкисты... И среди них — техник-лейтенант Бурцев... Во внезапной звонкой тишине расплывался мирным облачком дымок папирос...

— Два дня газет не читал... — негромко проговорил Бурцев. — Что в мире делается?

Вечеслова подняла голову и взглянула на него, стараясь уловить ход его мыслей.

— Разрядка держится, — так же негромко сказала она. — И уж так бы и держалась... Страшно подумать, чтобы снова... — Она зябко передернула плечами и помолчала. — А газеты вон, на столике.

— Надо будет нам приемник купить, — все еще думая о своем, сказал Бурцев. Кажется, он не заметил своей оговорки. Вечеслова лишь взглянула на него и ничего не сказала.

— Пойду... — Бурцев поднялся с места. — Спасибо вам за все!.. Отдыхайте... Газеты я все же возьму.

— Подушку не забудьте, — просто сказала Вечеслова и улыбнулась.

Бурцев еще раз кивнул на прощанье и вышел, прикрыв за собой дверь.

Убрав со стола и застелив девичье-простую постель, Эстезия Петровна потушила свет и подошла к окну. Положив руки на тонкие прутья оконной решетки, она задумалась.

Небо, словно подернутое пеплом, еще оставалось светлым. Высоко-высоко проступала, как тающий кусочек льда, луна.

Да, ей нравился этот спокойный человек с внимательными серыми глазами. Но почему он так иронически сказал: «Независимость — в болтанье ногами?» Это было неприятно... Ну и пусть! Пусть думает что угодно...

— Только без глупостей!.. — сказала она себе, вздохнув, и скинула халатик. — Ты не девчонка... В тридцать один год можно говорить и поступать так, как тебе нравится... Без драм и душевного разлада.

Но какое-то беспокойство в душе оставалось, не исчезало...

Закинув руки за голову, она стояла посреди комнаты. Вечерний холодок, как речная вода, охватывал тело, студил кровь. Эстезия Петровна вынула из волос шпильки и встряхнула головой.

— А!.. Все ерунда... — сказала она и, вытянувшись на постели, прикрыла глаза. Медленно-медленно, как затухающая нота, беспокойство уходило. Если так, не двигаясь, полежать, станут наплывать — не мысли, нет, — а какие-то прозрачные видения: милое далекое детство, мир чистоты и беззаботности.

...Вот на крылечке бревенчатого дома сидит темноглазая девочка лет пяти. Она смотрит на солнце и морщится. Ей кажется, что солнце ощупывает ее лицо лучами. Щекотно и весело... Ползет божья коровка, похожая на мухомор. Девочка