не станет. Во всяком случае, таким, как папа. Это не искусство! Она станет летчиком. Как Гризодубова. Вот!..

Но Роман Львович начал ее теперь обхаживать: очевидно, у него какие-то свои планы насчет нее. Приносит коробки конфет. Но она их не ест — очень нужно! — отдает Лимоновне.

...Детство, милое детство!.. Как внезапно оно оборвалось. Пришла война... В конце сорок второго года отца и Романа Львовича призвали в народное ополчение. Тэзи уехала к бабушке. А дедушки уже нет в живых: умер в прошлом году. Бабушка очень постарела. Не ворчит. Только вздыхает.

Трудно с хлебом. Едят одну картошку. Бабушка снимает с печи чугунок и вдруг говорит:

— А в старину люди питались смоквой...

— А что это такое, бабушка? — спрашивала Тэзи.

— Еда... — отвечает бабушка и, мечтательно причмокнув, повторяет: — Смоква...

Тэзи теперь совсем взрослая: ей уже семнадцать лет, скоро будет восемнадцать. Она работает на железнодорожной станции смазчицей. До станции далеко: километра три, а то и больше. Но ничего, она вытерпит. На фронте — труднее. Летом уходит на фронт Ильдар — друг детства. Он стоит перед Тэзи и немножко смущается этой красивой девушки. А Тэзи хочется плакать. Еще один уходит туда... Что же это будет?.. От папы тоже никаких вестей. Она обнимает Ильдара и крепко целует.

— Приезжай!.. — говорит она, как будто это зависит от него. — Только, ты слышишь, приезжай!..

...И опять зима... Зима сорок третьего года. Снежные сугробы.

Тэзи сдала дежурство и, повязав пуховый оренбургский платок, выходит на пристанционную улицу. Она в овчинном полушубке и валенках. У розвальней курит сельский почтальон Шакир. На селе его за рассеченную губу зовут Куян-ауз — Заячья губа. Над лошадью вьется пар. Тускло светит заиндевелый фонарь...

— В деревню едешь? — по-татарски спрашивает Тэзи.

— Да, садись, довезу, — отвечает Шакир.

Бегут, бегут сани по снежной дороге... Глухо топают конские копыта... Синим, неживым светом заливает сугробы луна...

— Плохой служба стал, — хмуро говорит Шакир.

— Почему? — спрашивает Тэзи, отворачиваясь от холодного ветра.

— Все похорунный таскаю, горе таскаю, — хрипит Шакир. — Вот, Бакировым везу...

— Ильдар!.. — боль, словно игла, входит в усталое сердце. Голос Тэзи тонет в снежном просторе...

А дома, при свете толстой вагонной свечи, сидит напротив бабушки Роман Львович. Его трудно узнать. Худой, в грязной гимнастерке, оброс курчавой бородой. Рядом лежит вещевой мешок, на нем — палка. Свет кроваво отражается в воспаленных глазах. При входе Тэзи он вздрагивает, медленно встает.

— Я привез письмо от отца, — говорит он, суетливо шаря по карманам.

— Жив?! — бросается к нему Тэзи.

— Жив, жив. — Он подает сложенный треугольником листок из блокнота. Несколько строк карандашом. Торопливо, размашисто. «Тэзи, дочка! Я жив, здоров. Был ранен. Теперь хорошо, воюю. Прости, тороплюсь: Роман Львович едет в тыл, уже сидит в машине. Он отправит письма. Скоро напишу подробней. Береги бабушку и себя. Целую. Папа».

Перед бабушкой лежит такая же записка. Она утирает концом платка глаза.

Тэзи точно в бреду. Мешаются горе и радость. Она без сил опускается на лавку.

Роман Львович что-то рассказывает о том, как был ранен по дороге на тыловой склад, как получил отпуск. Но Тэзи ничего не слышит. Отец жив, это — главное...

Она вдруг видит, что Роман Львович берется за свой мешок. Она непонимающе смотрит на него.

— Да куда же ты? — останавливает его бабушка.

— Не знаю... — нерешительно говорит он, уголком глаза взглянув на Тэзи.

— Садись, садись, — хлопочет бабушка. — Вон откуда пожаловал — и чинится. Чай, не чужой... Поживешь у нас, пока отпуск-то.

Он быстро садится. И остается. И с этого дня начинается тот, похожий на горячечную фантазию, период, который не вычеркнешь из жизни...

Роман Львович целыми днями сидит дома. Смотрит в окно и курит. Вздрагивая при каждом неожиданном стуке, озирается. По ночам кричит нехорошим, дурным криком. Тэзи жалко его. Дойти до такого состояния!.. Она ухаживает за ним. Меняет на станции свои вещи на сало и табак. Ушли и золотые часики, подаренные отцом. Она теперь не обедает на работе. Весь хлеб и продукты, полученные по рабочей карточке, приносит домой. Отцу она написать не смогла. Роман Львович говорит, что у них должен был измениться номер полевой почты. Надо ждать письма от него. Снова ждать.

А скоро скончалась бабушка. Подымая в колхозном амбаре мешки, она надорвалась, и к тому времени, когда прибежала вызванная со станции Тэзи, она уже не могла говорить. Только пристально, жалостливо смотрела на внучку... Но, казалось, какая-то страшная сила хотела доконать Тэзи: пришло извещение о гибели отца.

Тэзи окаменела... Не было уже слез плакать. Сколько таких ударов может вынести человек? Ей теперь стало все равно... И когда Роман Львович, упирая на то, что она совсем одна, а он ей — не чужой, предложил выйти за него замуж, она равнодушно согласилась.

— Быть может, скоро и меня... и меня... — говорил он голосом, в котором дрожал животный страх. Однако непохоже было, чтобы он собирался вернуться в строй, хотя пошел уже третий месяц пребывания его в тылу.

Тэзи как-то опустилась. Она механически выполняла свои нехитрые обязанности на станции, выстукивая колеса и бандажи тормозов, заливая в буксы смазку. Возвратившись домой, устало валилась на постель, равнодушно слушая болтовню Потея.

— Заживем еще, — разглагольствовал тот. — Кончишь институт — получишь диплом. Без него нельзя. Это щит... Не хочешь оригинальные полотна делать — еще лучше. Я же видел, как у тебя получаются копии. На этом большие деньги можно иметь!

Расхаживая мелкими шажками по комнате, он хрустел пальцами рук, словно уже видел эти деньги.

— Оставь, — лениво отмахивалась Тэзи. — Чепуху городить...

Но Потей, сидя целыми днями дома, все более увлекался своей идеей, любовно обдумывая детали их будущей жизни. Впрочем, он не забывал исправно следить за десятком несушек, собирая из-под них яйца.

К Тэзи он становился день ото дня придирчивее. Голос его сделался каким-то капризным и требовательным, каким бывает иногда голос тяжелобольных, но слабых людей. Он все более входил в роль мужа, так,