ударял в большой гонг, стоявший на крыше кухни, и за десять секунд обитатели карантина успевали соскользнуть с кроватей вниз; затем появлялся староста барака, чтобы проконтролировать, не остался ли кто-то в постели. Они строились в проходе между кроватей, ожидая своей очереди помыться и воспользоваться сортиром. Этот час ожидания оказался для Ханса тяжелейшим испытанием. Потому что ему необходимо было, едва проснувшись, тотчас же бежать в сортир – так уж он был устроен. А тут ему приходилось час томиться в очереди в одной рубашке, не имея возможности сразу облегчиться. И бесполезно было пытаться разжалобить старосту Stube [51] или Stubendienst [52], сторожившего дверь, все равно они ничего не могли бы сделать.

Но и этот час ожидания рано или поздно кончался. Каждому выдавали у двери пару деревянных сандалий и разрешали спуститься по лестнице вниз. Там находились умывальники и сортир. Возле сортира специальный человек – Scheissmeister[53] – следил за тем, чтобы никто не оставил после себя грязи. В руке у него была палка, и он весьма ловко ею пользовался. В умывальной дежурил Bademeister[54], тоже вооруженный палкой. На стене висели изречения вроде: «Sauberkeit ist der halbe Weg zur Gesundheit» [55] и еще несколько в том же духе. Ага, чистота: тонюсенькая струйка холодной воды, мыла арестантам не полагается, а вытираться вместо полотенца приходится собственной ладонью. К тому же после умывания специальный человек проверял, чисто ли они вымылись.

Потом все шли застилать постели. Похоже, что в Германии этому процессу придавалось особенное значение. Словно кровати были предназначены не для сна, а лишь для того, чтобы на них любоваться. И даже здесь, в лагере, где жутко грязными одеялами застилали тюфяки, из которых давно высыпалась почти вся солома, а на нарах могли лежать тяжелобольные или даже умершие – все эти детали не играли совершенно никакой роли, главное – чтобы постель была «аккуратно заправлена», без единой складочки на одеяле, без единой выбившейся из подушки соломинки.

После того, как постели были заправлены, Ханс снова стоял в очереди в том же проходе между кроватями, в колоссальной очереди вместе с двумя сотнями поляков и русских, чтобы получить глоточек кофе. Хочешь пить или не хочешь – ты должен стоять в очереди. Кружек было слишком мало, так что приходилось пить из одной кружки вдвоем, и пить очень быстро, потому что следующая пара ждет своей очереди, чтобы тоже получить кружку. «Halte dich sauber» [56] – гласила надпись на стене, и под этим лозунгом все пьют из одной кружки! Отхлебывай кофе из одной кружки, ешь свою баланду черенком от ложки.

Ханс вспомнил историю пастора, который сел за стол в доме одного из своих прихожан-фермеров и ел своей ложкой суп из общего котла. Когда ему попался кусочек мяса, хозяин сказал: «Сплюньте его обратно в котел, святой отец, я уже его раньше сплюнул обратно». А здесь даже нечего было сплевывать.

Ханс воспринимал все это с юмором. А вот доктор Бенджамин относился к ситуации по-другому. Старик был совершенно сломлен. Он не мог перенести того, что его постоянно преследуют и избивают; собственно, именно беспомощность была причиной большинства его проблем. Получив кофе, он не смог выпить его достаточно быстро. И получил удар палкой. После кофе последовала команда:

– Всем по кроватям!

Он не пошел сразу и получил очередной пинок.

После этого они просидели несколько часов на кроватях, пока «привилегированные» арестанты мыли пол. Их особое положение заключалось в том, что за свой труд они получали лишний черпак баланды. Ханса раздражало безделье просто потому, что он был от природы очень активным человеком. Но он помнил о том, что сказал ему в самый первый день Лейн Сандерс:

– Каждый день, который ты проведешь в карантине, считай выигранным. Есть дают столько же, сколько в рабочей команде, а работать не заставляют.

В чем-то он был прав: ты экономишь силы. Но при этом находишься в постоянном напряжении. Ожидание кофе, ожидание баланды, ожидание побоев и брани.

Иногда среди дня удавалось выйти на улицу. Прогуливаться между бараками было приятно, хотя после полудня сентябрьское солнце нагревало воздух до безумной жары. Но Ханс все равно предпочитал выходить на улицу; дело в том, что его поместили в штюбе среди русских и поляков, он не понимал ни слова из их разговоров и был лишен возможности общаться с соседями. Доктор Бенджамин и он были здесь единственными евреями – в том числе и по этой причине соузники вели себя неприязненно по отношению к ним. Но на улице он мог встретить людей, сидевших на карантине в других бараках. Там попадались то чехи, то австрийцы, и всегда – что было приятнее всего – среди них находились индивидуумы, готовые доказывать тебе с пеной у рта, что война продлится не дольше трех месяцев.

Прошло три дня, и у Ханса случился праздник: он получил посылочку от Фридель – несколько кусочков хлеба с маргарином и джемом. На карантине они получали хлеб крупными кусками. А эти бутерброды были аккуратно нарезаны и сложены намазанными сторонами внутрь. А главное – они были приготовлены руками любимой женщины, его жены.

Она была так близко от него, метрах в трехстах, не больше, но у дверей ее барака стояла стража, и если стражники его поймают, то изобьют до полусмерти. Все равно можно было рискнуть, но ведь стражники непременно сообщат об инциденте эсэсовцам, и какое дополнительное наказание те ему придумают, – никто не мог сказать.

Так он прожил целую неделю в постоянном напряжении от безделья, в ожидании хлеба и наказаний, в тоске и скуке.

Но через неделю наступили перемены.

Глава 9

На улице между бараками стояла жара. Только вдоль Тринадцатого барака тянулась узенькая полоска тени, которая медленно расширялась, и так же медленно тянулся непереносимо жаркий воскресный день. В этой узенькой полоске, прижавшись друг к другу, коротала время половина арестантов из Центральной и Восточной Европы. Остальные, не найдя вообще никакой тени, сидели на корточках вдоль залитой солнцем стены Двенадцатого барака или просто валялись на земле, растянувшись в пыли. Их полуобнаженные тела покрывала грязь, образовавшаяся от смеси песка и собственного пота. Они дремали, прикрыв шапочками лица.

Ханс предпочел жаркую солнечную сторону, чтобы не тесниться в тени, среди плотно прижатых друг к другу потных тел. Он прогуливался вдоль бараков с Оппенхаймом, непрестанно рассуждавшим о скором конце войны в связи