придирках мелких начальников к недостаточно чисто вымытым окнам, которые надо было немедленно протереть смятой газетой, и в объяснениях по поводу высыпавшейся из тюфяков соломы. Это было довольно неприятно, но Ханс не жаловался. Он помнил о гигантской стройплощадке, заполненной людьми и машинами, и о том, что каждый день, проведенный здесь, в безопасности, приближает его к свободе.

Так считал Калкер, врач из Гааги. Как-то раз Ханс встретил его у своих родственников, живших на его врачебном участке. Теперь он работал в Двадцать первом бараке, в хирургии, и на минутку забежал к ним узнать, не прибыли ли с очередным эшелоном новички из Голландии.

– Да, ребята, – сказал он Хансу и ван Лииру. – Мы, конечно, проснулись в другой реальности, когда попали сюда. Ничего подобного никто из нас и представить себе не мог. – А ты когда попал в лагерь?

– Три недели назад. Первые две недели провел здесь, в приемном отделении, а после этого меня перевели в Двадцать первый барак.

– Ты ассистируешь хирургу во время операций?

Калкер расхохотался:

– Не совсем: после изучения анатомических особенностей и топографии сортиров я был допущен к занятиям уборкой. Вы себе даже не представляете, насколько это интересная и необычная работа. Четыре раза в день ты моешь пол и драишь унитазы с песочком. Мои унитазы просто-таки радуют глаз. Под моим началом два сортира: один – для пациентов, на дюжину унитазов, выстроенных в два ряда, и один – для персонала, на шесть унитазов в один ряд. В меньшем сортире одна из кабинок предназначена для людей привилегированных, вроде старост барака или Lagerältester; ходят слухи, что ее иногда использует даже лагерный врач. Правда, этого последнего я еще ни разу у нас не видел. Он, в сущности, появляется в лагере на полчасика в день и, очевидно, не собирается изменять своим привычкам. Опять же представить себе не могу, что он настолько сойдет с ума, чтобы усесться на тот самый унитаз, на который до него садились арестанты.

Хансу очень понравился шутливый тон Калкера.

– Кормят-то тебя прилично?

– Деликатесов нам не полагается, но нельзя сказать, что я голодаю. Баланды мы получаем всегда вволю, я, к примеру, съедаю литра по полтора. А если тебя однажды официально причислили к определенному рангу, то два раза в неделю будешь получать дополнительную пайку хлеба.

– И сколько же в точности еды ты теперь получаешь? – спросил ван Лиир.

– По норме нам полагается в день один литр баланды и порция хлеба, а вдобавок два раза в неделю по сорок грамм маргарина, еще два раза в неделю – по ложечке джема, и еще два раза в неделю – по сорокаграммовому кусочку колбасы. Но не слишком на это рассчитывай. В маргарине всего 15 % жира, остальное – синтетический пищевой наполнитель, а колбаса – наполовину из конского мяса.

– А какова пищевая ценность этой еды? Я хочу сказать, сколько всего калорий ты получаешь?

– Это мне удалось приблизительно подсчитать, – кивнул Калкер. – Баланда не слишком-то калорийна, от 150 до 200 калорий на литр. Но если сложить весь недельный паек вместе, а потом поделить на количество дней в неделе, получается в среднем 1500 калорий в день. Этого, конечно, недостаточно. Человеку в состоянии покоя требуется не менее 1600 калорий в день. Так что нетрудно догадаться, что те, кому приходится здесь тяжело работать, очень быстро превращаются в «мусульман».

– Но если поглядеть на здешних фельдшеров, то они выглядят очень прилично, так что можно сделать вывод, что работа у них не слишком тяжелая, – подал реплику Ханс.

– Верно, но, во-первых, почти все они – поляки и вдобавок к лагерному рациону получают посылки, а во-вторых – они первостатейные «организаторы», или, если выражаться точнее, плуты. Вот так, с налету, в первый день тебе не удастся это понять, надо покрутиться здесь хотя бы несколько недель, присмотреться. Ну вот, смотри: к примеру, фельдшеры раздают баланду. Больные получают почти одну воду, им зачерпывают жижу сверху. А то небольшое количество картошки и костей, которые осели на дно котла, остается фельдшерам…

Но тут разговор прервался, потому что в дверь вошел очень высокий человек. Он был уже немолод, определенно старше шестидесяти, и немного горбился при ходьбе. На носу у гостя сидело старомодное пенсне.

Де Хонд вскочил со стула:

– Добрый день, профессор!

И Ханс понял, что этот высоченный дядька и есть профессор Самюэль. Он представился профессору и стал ожидать, как пойдет разговор. Сперва задавались обычные вопросы: когда прибыли, есть ли политические новости и так далее. В ответ Ханс рассказал, как они добирались до Освенцима и как ему удалось уцелеть при селекции. Он не преминул подчеркнуть, что его жена Фридель находится в Десятом бараке.

Профессор позволил себе говорить с ним довольно свободно:

– Конечно, я как раз сегодня разговаривал со многими девушками, очевидно, прибывшими вчера вместе с вами на поезде из Голландии. Вот только не помню, чтобы кого-нибудь из них звали ван Дам. Вам надо бы попробовать поговорить со своей женой через окно, но, пожалуйста, будьте очень осторожны. И конечно, я передам вашей жене привет от вас.

Хансу очень хотелось попросить профессора принести ему письмо от Фридель, но он сумел сдержаться. Он ожидал от профессора помощи в гораздо более важном деле. – А вы часто бываете в женском бараке?

– Я там бываю каждый день, это моя работа.

Ханс притворился наивным:

– Вы – практикующий врач? Вы лечите этих женщин?

– Кое-кого лечу, но не всех и не всегда; я выполняю только определенные функции. Я отбираю женщин, которые, по моему мнению, могут служить материалом для изучения.

– А для женщин эти ваши эксперименты не слишком опасны?

Профессор попытался защититься:

– Конечно, существуют очень опасные эксперименты, быть может, даже наносящие женщинам вред, но то, что я делаю, – это совсем другое. Мне повезло, потому что эсэсовцы заинтересовались проблемами, связанными с раком матки. Так что я могу заниматься исследованиями множества женщин, и тогда их не разрешают использовать для других, по-настоящему жутких экспериментов.

Ханс кивнул с понимающим видом. Он, конечно, не был вполне уверен в том, что профессор преследовал исключительно благородные цели, но не хотел позволить тому заметить его скептицизм. Профессор все-таки мог ему еще пригодиться.

– Посудите сами, – продолжал Самюэль. – Я беру у моих женщин крошечный кусочек слизистой оболочки с края шейки матки. Этот образчик исследуется под микроскопом. У некоторой части женщин мы находим определенные аномалии в ткани. Мы видим клетки, которые сильно отличаются от нормальных в своем развитии. Я полагаю, что из этих клеток впоследствии может развиться рак. Так я надеюсь отследить начало формирования раковых опухолей.