и ожидание чуда, разлитое в воздухе. Словно сцена из сказок «Тысячи и одной ночи»: юноши стоят на пороге огромного гарема и каждый из них гадает, которая из женщин принадлежит ему.

И тут наконец раздался ее голос, словно призыв муллы с отдаленного минарета, несущийся сквозь душную восточную ночь. Словно грустное, но полное страсти сновидение. Такое тихое, как шепот влюбленных, прячущихся в тайном месте, и грустное, как песня муэдзина, обращенная к пророку.

– Ханс, любимый, слава богу, ты тоже здесь…

– Фридель, малышка, теперь мы вместе и все будет хорошо.

Он искал ее фигурку в окнах, но тьма становилась все плотнее, надежно скрывая силуэты женщин. Они прижимались к окнам и казались совершенно одинаковыми из-за красных платков, которые были на каждой из них. Он сказал ей об этом.

– Я сниму платок, и ты сразу увидишь, какая я красотка.

Там, за вторым от угла окном, была она, его девочка. Он улыбнулся. Конечно, она самая красивая на свете. Он всегда считал ее красивой, не важно, есть у нее волосы или их сбрили, она всегда будет для него самой красивой. – Как дела у тебя в бараке? Все нормально?

Тут ребята дали понять Хансу, что с вышки его, похоже, не видно, и теперь он может говорить спокойно.

– Знаешь, здесь неплохо. Работать не заставляют, и тут чисто.

– Фридель, я говорил с профессором. Ничего не бойся, он сказал, что тебе, как жене доктора, ничего не грозит.

– Это хорошо, потому что здесь, кажется, делают странные вещи с людьми.

Ханс увидел, как женщина, стоявшая рядом с Фридель, толкнула ее: им нельзя было говорить об этом.

– Фридель, малышка, я работаю в госпитале, так что со мной тоже все будет в порядке…

И вдруг все оборвалось. Раздался резкий свист, парни подхватили Ханса и отправились по Березовой аллее, удаляясь от женского барака.

К ним подошел молодой парень.

– Это я свистел. В лагере Клауссен.

Клауссен был Rapportführer [49]. Он появлялся в лагере всегда внезапно, чаще всего – чтобы провести ежевечернее собрание, где Lagerführer[50] каждого из лагерей отчитывается обо всем, что случилось в его лагере за день. Это был очень высокий, словно сошедший с «арийских» плакатов, светловолосый немец. По утрам он бывал вполне благодушен, но к вечеру обычно напивался и становился опасен.

В любом цивилизованном обществе склонность к насилию старательно подавляется в детях, начиная с самого раннего возраста – как примерами поведения взрослых, так и воспитанием. В германском обществе, однако, страсть эта приветствовалась и поощрялась. Национал-социалистическая мораль плюс определенное количество алкоголя делали из людей совершенных дьяволов.

Хотя, пожалуй, дьявола могло бы оскорбить сравнение с этими людьми, ведь дьявол – справедливый мститель. Он появляется на арене либо если кто-то должен понести заслуженное наказание, либо когда какой-нибудь безумный ученый вроде Фауста сам вызовет его и подпишет соответствующий контракт о продаже собственной души.

А нацисты жестоко расправлялись с беззащитными жертвами без какого-либо намека на закон или справедливость.

Итак, где-то впереди уходил в глубь лагеря раппортфюрер Клауссен, с которым им не очень хотелось встречаться. Они двигались в том же направлении, что и он, но старались держаться на безопасном расстоянии. Всякий, кто попадался ему на пути, удостаивался его внимания – тычка или затрещины, а того, кто не успел вовремя отскочить в сторону, Клауссен сбивал наземь, чтобы неловкий арестант мог без помех свести знакомство с его ногами, обутыми в высокие, начищенные сапоги.

Но тут откуда-то вынырнул Вилли, староста лагеря. Он был не только по должности, но и по возрасту самый старший среди арестантов и их единственный представитель, с которым лагерным властям приходилось считаться. Вилли, улыбаясь, сжал свою шапчонку в кулаке и вразвалку направился к Клауссену. Последовала напряженная пауза, пока Клауссен, щурясь, пытался понять, кто же это столь непринужденно приближается к нему, приветливо кивая… и наконец, разглядев Вилли, сразу успокоился. Дружески приобняв старосту лагеря за плечи, он, улыбаясь, повел Вилли с собой, очевидно, чтобы вместе пропустить по стаканчику.

Весь лагерь вздохнул с облегчением: Вилли удалось разрядить обстановку. Он вообще был правильный парень, этот Вилли. Он понимал, что его долг состоит в том, чтобы защищать арестантов перед начальством, и он делал это, пренебрегая опасностью. Вилли был немцем, но вдобавок еще и упертым коммунистом, так что в лагере он сидел уже целых восемь лет.

Вообще-то старост из числа арестантов выбирали эсэсовцы, и не все они были такими, как Вилли. Вот Деринг, к примеру. Этот был старостой госпиталя. И как раз на следующее утро Ханс свел с ним знакомство.

– Что вы за врач? – спросил Деринг.

Ханс ответил одном словом: назвал свою врачебную специальность. Он испытывал отвращение к этому человеку, небрежно развалившемуся в кресле и разговаривавшему с коллегой так, словно тот был нашкодившим мальчишкой.

– Достаточно, подождите в коридоре.

В коридоре, в ожидании своей очереди, стояло несколько арестантов. В большинстве своем – молодые поляки, кандидаты на работу в качестве санитаров, которых должны были представить старосте. Кроме них, было трое евреев: сам Ханс, фельдшер ван Лиир и еще один человек постарше. Последний представился: доктор Бенджамин, детский врач из Берлина. Он прибыл в том же эшелоне, что и Ханс, но сразу после дезинфекции профессор Самюэль забрал его к себе в госпиталь. Они были знакомы еще со студенческой скамьи.

Когда последний молодой поляк вышел от старосты, появился писарь со списком: он велел еврейским докторам подождать и забрал поляков с собой. Через несколько минут он вернулся.

– Вы должны сперва пройти карантин. Только после этого вы можете быть направлены в госпиталь.

Ханс был изумлен: получив накануне «добро» от лагерного врача, он считал, что вопрос с его назначением на врачебную должность уже решен. Но де Хонд уже предупреждал его:

– Это с точки зрения немцев с тобой все в порядке, но с поляками еще будут проблемы.

К сожалению, де Хонд оказался прав.

Хотя лагерный врач принял Ханса на работу, польский староста госпиталя отправил его на карантин. Допустят ли их все-таки к работе в госпитале или это просто предлог, чтобы не брать туда евреев?

Ханса это сильно напугало. Почему на карантин не отправили поляков? Почему только их, троих евреев?

Пока Ханс находился на карантине, он успел гораздо лучше разобраться в лагерной жизни. Они лежали на самом верхнем этаже нар: Ханс, старый доктор Бенджамин и какой-то русский. По утрам, в половине пятого, кто-то