Поскольку по сути своей я считал себя человеком политическим, я специализировался в области политических наук (тогда этот предмет в Колумбии назывался «государственное управление»). Некоторые аспекты меня крайне увлекли, в первую очередь курс лекций по разделу СС1023-1204, который на втором курсе читал Стивен Ф. Коэн[34]. Коэн, тогда почти тридцатилетний и в шаге от защиты докторской, дал нам довольно эклектичный список обязательной литературы. В своих конспектах я отмечал юношеский гуманизм Карла Маркса (например, в «Экономическо-философских рукописях 1844 года»), его «социологию буржуазного общества» и поздний интерес к России, ревизионизм Эдуарда Бернштейна («практиковался задолго до того, как его теоретизировали»), российское самодержавие и радикализм XIX века от Михаила Бакунина и Николая Чернышевского до народников и Георгия Плеханова, «рерадикализацию» марксизма В. И. Лениным вплоть до революции 1917 года, борьбу преемников, сталинскую «революцию», борьбу Жоржа Сореля с дерадикализацией марксизма в Западной Европе, а затем понемногу делал записи о Фридрихе Ницше, Максе Вебере и Роберте Михельсе. Мои последние заметки к курсу датированы 16 января 1968 года и включают в себя следующие замечания: «Вебер и Михельс объясняют бюро в России, приход Сталина к власти, не могут объяснить действия Сталина после того, как он получил власть, которые были по сути иррациональными и активными, а не рациональными и консервативными». Значит, Коэн привлекал крупнейших европейских социальных теоретиков девятнадцатого и начала двадцатого веков, чтобы проанализировать сталинскую реформацию большевистской революции. Как увлекательно! И всего несколько слов (по крайней мере, в моих конспектах) о Николае Бухарине, который стал героем первой и самой известной книги Коэна [Cohen 1973][35].

Весенний курс (СС 1204) состоял из четырех разделов: массовая политика в индустриальном обществе; коммунизм, фашизм и тоталитаризм; революция и модернизация; Америка в постиндустриальную эпоху. Список литературы для чтения сильно вырос. По «Революции и модернизации» Коэн включил в список «Социальные истоки диктатуры и демократии» Баррингтона Мура, «Партизанскую войну» Че Гевары, «Проклятьем заклейменных» Франца Фанона, «Да здравствует победа Народной войны» Линь Бяо и, видимо, чтобы представить и другую сторону, статью Сэмюэля Хантингтона из «World Politics» за 1965 год. По «Америке в постиндустриальную эпоху» мы должны были прочитать «Новое индустриальное общество» Джона Гэлбрейта, «Классы и классовые конфликты в индустриальном обществе» Ральфа Дарендорфа и на выбор одну из следующих книг: «Признания Ната Тернера» Уильяма Стайрона, автобиография Малколма Икс, «Никто не знает моего имени» Джеймса Болдуина или «Юнец в земле обетованной» Клода Брауна.

По прошествии трех месяцев этого курса кампус разразился студенческими протестами. Ирония, если учесть одну из причин этих протестов, заключалась в том, что только книги афроамериканцев или книги о них остались непрочитанными. «Социальные истоки…» Баррингтона Мура произвели на меня едва ли не самое сильное впечатление. Структуралист Мур со своим широким анализом роли «господ и крестьян в создании современного мира» будет появляться в нескольких учебных планах на протяжении всех моих студенческих лет. «Новое индустриальное общество» Гэлбрейта стояло на моей полке нетронутым в течение десятилетий, пока около десяти лет назад я не стал набрасывать статью о принципах, регулирующих советскую архитектуру и градостроительство в 1960-х годах; тогда я снова обратился к этой книге и нашел аргументы автора в пользу конвергенции систем довольно убедительными [Siegelbaum 2013].

В отличие от многих других преподавателей, Коэн поддержал студенческую забастовку. Возможно, я еще не слышал тогда о выражении «образец для подражания», но он был для меня именно таковым, отчасти, я полагаю, из-за его молодости, но в основном потому, что мне нравилось то, как он преподавал политическую историю. Не думаю, что его еврейство имело большое значение, но в той степени, в которой этническая принадлежность, раса или пол позволяют меньшинствам и женщинам легче отождествлять себя с вдохновляющими их учителями, диверсификация преподавательского состава в этом направлении, безусловно, оправданна. Хотя я и оставил политические науки – а точнее, сбежал от них, – после отъезда из Колумбии политическая история в изложении Коэна оставалась для меня привлекательной, и я продолжал считать его своим наставником. Апофеоз его славы пришелся на конец 1980-х годов, когда Михаил Горбачев прочитал биографию Бухарина и признал, что это коренным образом изменило его понимание советского прошлого и возможностей для экономической реформы. В 1990-х годах Коэн стал чем-то вроде медиазвезды, часто появляясь в вечерних новостях и на страницах ведущих газет, чтобы помочь американцам понять события, происходящие в постсоветской России. Совсем недавно его яростное неприятие жесткой позиции администрации Барака Обамы по отношению к России В. В. Путина сделало его отщепенцем в кругу комментаторов. Казалось, он наслаждался своей ролью «плохого парня» или жертвы господствующего большинства, не переносящего инакомыслия, и это меня немного от него отдалило, но я по-прежнему принципиально уважаю этого человека и продолжаю поддерживать с ним контакт.

После коэновских лекций больше всего для меня значил курс Джозефа Ротшильда по Восточной Европе (Государственное управление G6435: политические и институциональные изменения в Восточной и Центральной Европе). Ротшильд убедительно доказал, что последовательное подчинение Чехословакии, Польши и Венгрии авторитарной диктатуре, фашизму и коммунизму, при всех различиях, было процессом взаимосвязанным[36]. Получатель стипендии Келлетта, благодаря которой он оказался в Оксфорде, он и меня выдвинул номинантом на ее получение. К сожалению, я не поддерживал связь с этим гениальным человеком, который скончался в 2000 году в возрасте семидесяти лет.

У меня также возникло неожиданное странное увлечение курсом Роджера Хилсмана по международным отношениям. Хилсман приехал в Колумбию после работы в качестве помощника государственного секретаря по делам Дальнего Востока в администрации Джона Ф. Кеннеди, где играл важную, хотя и противоречивую роль в формировании политики в отношении Вьетнама. Он оказался в Колумбии вскоре после убийства Кеннеди, потому что, по его утверждению, был противником эскалации войны президентом Линдоном Джонсоном. Единственное из его списка обязательного чтения, что я могу вспомнить, – книга «Сдвинуть страну», его собственный рассказ о «внешнеполитическом процессе в администрации Джона Ф. Кеннеди» [Hilsman 1967]. Об этом курсе помню еще две вещи: Хилсман, рассказывающий нам о своей отчаянной храбрости, которую он проявил как один из «мародеров Меррилла» во время войны с Японией, и то, что он пригласил всех нас к себе на ужин (единственный мой опыт такого плана за все четыре года в университете).

Курс «Политические системы революционных и постреволюционных обществ» Мишеля Оксенберга, который я прослушал осенью 1968 года, занимает особое место в моем образовании. Поскольку мы, студенты, тогда пытались устроить свою собственную революцию, курс привлек много слушателей, как привлек бы любой другой со