революционные дни» и «упоение революцией». Можно с неловкостью вспоминать о максимализме и оптимизме юношества, но все же есть повод гордиться тем, что я был частью этого времени с его межнациональной солидарностью. За последние годы я не раз сталкивался с soixante-huitards, нашими «участниками 68-го», и сразу ощущал родство душ. Всего несколько месяцев назад одна из моих бывших студентов, которая сейчас преподает в частной школе в пригороде Детройта, договорилась, чтобы я выступил перед ее классом с рассказом о студенческих волнениях шестидесятых годов, и я был счастлив, что могу поделиться собственным опытом и своими чувствами.

Но вернемся к непосредственным последствиям, поскольку приближался осенний семестр, и после лета, проведенного за нарезкой копченой лососины за прилавком супермаркета и изучением русского языка в Хофстре, я запутался в противоречивых чувствах. Джинне я писал 3 сентября:

Что касается Колумбии, все неопределенно… По сути, это внутренний конфликт между ученым и революционером. Я ненавижу революционеров, по крайней мере таких, как в Колумбии. Я разочарован во всем, от их бессмысленной риторики до снобизма. С другой стороны, и ученые, по-моему, просто убегают от реальной жизни, не имея ни цели, ни смысла. А это, – продолжил я с неменьшим пафосом, – означает, что я, вероятно, примкну к революционерам, буду бойкотировать занятия, продолжу забастовку, и кто знает, что еще?

Трудно сказать, насколько точно это письмо отражало реальное мое состояние в то время. Люди часто склонны добиваться расположения своих собеседников, и то, что Джинна без сочувствия относилась к уличным бойцам, возможно, и заставило меня дистанцироваться от «революционеров». Может, я и завидовал тем, кто казался более смелым или безрассудным, но, конечно, их не «ненавидел». Кто-то оставил бы политическую активность навсегда, но для многих из руководства SDS события в Колумбии послужили подготовкой к жизни профессионального революционера. Жозефина (Джози) Дьюк, которая появилась в кампусе как светская барышня, «устранилась» из Барнарда, чтобы круглосуточно агитировать новобранцев в Форт-Дикс, штат Нью-Джерси [Josephine 1969]. Изгнанные из Колумбии, Марк Радд и Джон Джейкобс (Джей Джей, как мы его называли) были среди одиннадцати подписавших «Манифест Синоптика»[29], представленный на национальном съезде SDS в Чикаго в июне 1969 года[30]. Отколовшаяся от них группа, позже ставшая известной под названием «Weather Underground», в октябре запустила так называемую Национальную акцию («Дни ярости»). К 1970 году они вместе с несколькими другими исключенными из университета студентами ушли в бега. Тед Голд, любезный и прилежный человек, которого я знал довольно хорошо, не пережил 1970 год, погибнув вместе с двумя другими «синоптиками» 6 марта в результате случайного взрыва бомбы, которую они делали в таунхаусе в Гринвич-Виллидж. Выражаясь на жаргоне того времени, это было полное дерьмо. Когда это произошло, я был на последнем семестре программы бакалавриата. Стало совершенно ясно, насколько далеко я отошел от «борьбы».

Попытаюсь изложить, как и почему я сделал выбор между революцией и наукой, между уличными боями и учебой. 29 сентября 1968 года я написал заместителю декана по делам студентов Роберту Лодисине. Полное обиды и гнева, письмо обвиняло:

Это вы постоянно подавляете законное и повсеместное инакомыслие. Поэтому я утверждаю, что именно вы должны отвечать за почти тысячу студентов, нарушающих ваши правила. Ибо мы могли только сдаться или действовать так, как мы действовали. Наконец, это вы вызвали полицию и, следовательно, несете ответственность за насилие, которое за этим последовало.

Какой праведный гнев! «Декан Лосидиниа [szc], – продолжал я, – где же ваше признание вины? …Ваша мстительность (потому что я не знаю, как еще это назвать) не знает границ». Единственная проблема с этим гневным письмом, образчиком юношеского вызова, – в том, что, в отличие от многих моих товарищей по SDS, которые игнорировали угрозу исключения, я признал, что нарушил раздел 356 Устава университета, и потребовал снять обвинения, а также восстановить меня в качестве студента с хорошей репутацией. Почему? Разве я не писал Джинне, что присоединюсь к бойкоту занятий и продолжу забастовку? Кого я пытался обмануть? «Я ценю образование в Колумбии, несмотря на университетскую администрацию», – униженно признавался я декану. «По иронии судьбы, – добавлял я, – то самое заведение, которое научило меня действовать по убеждению, а не по соображениям целесообразности, заставило меня сделать прямо противоположное, чтобы я мог оставаться студентом».

Мне было не по себе, когда я это писал, да и полвека спустя, когда я перечитываю это письмо, меня передергивает. Что бы случилось, если бы я был посмелее и отказался играть по правилам? Присоединился бы я к «синоптикам», ушел в подполье, ушел в бега? Так ли уж я «ценил образование в Колумбии», или просто боялся призыва и отправки во Вьетнам[31][32]? На последнем курсе я на самом деле получил повестку и отправился в Форт-Грин в Бруклине на медосмотр. Там психиатр, сочувствующий антивоенному движению, нашел у меня (реальный) дерматит на руках и преувеличил диагноз, заявив о нервном расстройстве, которое требует наблюдения и лечения. В Оксфорде я нашел такого же сочувствующего доктора, который согласился с этой уловкой и периодически отправлял медицинские отчеты в призывную комиссию.

Может, я написал то письмо, но не отправил. Если я его отправил, почему оно у меня? Это не может быть фотокопия, поскольку такой технологии тогда еще не было, да и не выглядит оно как копия. Может, администрация все-таки решила меня амнистировать, избавив тем самым от необходимости подавать ходатайство о восстановлении11? Большинство участвовавших в протестах студентов получили амнистию; решение, которое можно истолковать либо как уступку, либо как умный маневр, обезглавивший движение[33].

Появились новые лидеры, занявшие место Радда и компании. Стью Гедал, вместе с которым я общался с группой взволнованных родителей в Грейт-Нек летом 68-го, и Робби Рот остались в кампусе, чтобы возглавить блокаду зданий и забастовки сотен студентов. Но это были гораздо менее масштабные, хотя и не менее воинственные действия, и тот факт, что я не могу вспомнить, участвовал ли я в них, говорит о том, что я от этого всего постепенно отошел. Конечно, я продолжал ходить на собрания SDS и изредка – на демонстрации у Солнечных часов. Не отказываясь совсем, я принимал все меньшее участие в этих акциях, возвращаясь к своей ученой ипостаси. Я принимал некоторые психотропные вещества (в основном спиды), приударял за девушками из Барнарда и углублял свои познания в классической музыке. Я даже играл в теннис на корте с грунтовым покрытием, расположенном напротив Джон-Джей Холла в самом центре кампуса. Мой соперник Мануэль