словом «революционный» в названии. Досадно, что Оксенберга гораздо больше заботили не Маркс и Мао, а Вебер, Эмиль Дюркгейм и Тэлкотт Парсонс и что, как только культурная революция в Китае достигла своего пика, он начал превозносить Крейна Бринтона[37], который скептически отзывался о возможности перманентной революции [Brinton 1965]. Студенты нередко прерывали лекции Оксенберга выкриками «чушь собачья» (тогдашний знаменитый эпитет Марка Радда), демонстрируя свое недовольство. Глядя сейчас на учебную программу и свои конспекты, вижу, что курс этот был вовсе не таким возмутительным, как в то время казалось. То ли времена изменились, то ли изменился я сам. Возможно, и то и другое, хотя сегодня, как и тогда, мы сталкиваемся с вызовами – безусловно, очень разными – гегемонии глобального либерального порядка. Несколько лет спустя Оксенберг покинул Колумбию и отправился на более высокооплачиваемую и более привлекательную работу в Стэнфорд, затем в Совет национальной безопасности при Джимми Картере, где он служил «правой рукой» по связям с Китаем у советника по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. Об Оксенберге сказано у Льюиса в некрологе [Lewis 2001].

Подобный круговорот научной работы и работы на правительства в «реальном мире» был типичен для карьеры многих преподавателей, которые стояли передо мной на кафедре. Уорнер Шиллинг, который, как известно, выступал против оккупации зданий студентами в 1968 году; Бжезинский, который отказался позволить мне закончить его курс «Динамика советской политики» весной 1970 года, когда мы снова начали забастовку; Алекс Даллин, который читал курс советской внешней политики; эксперт по Китаю А. Доак Барнетт, который был докторантом Оксенберга, – у всех был опыт государственной службы, в прошлом или в будущем. Таким образом, предмет «государственное управление», который я изучал, готовил студентов к карьере в правительстве или в качестве политических советников, по стопам наших профессоров. Возможно, в другое время, скажем, десятью годами ранее или позднее, я бы наслаждался возможностью оказаться так близко к рычагам власти. Но в конце шестидесятых и особенно после событий 68-го они оказались дискредитированы сотрудничеством с властью, и моя близость к ним, казалось, меня компрометировала.

У многих из этих профессоров занимался мой одноклассник Дов Закхайм, который, как и я, поступил в Колледж Св. Антония осенью 1970 года на стипендию Келлетта. Несмотря на то что в колледже было не более шестидесяти-семидесяти студентов, наши пути там редко пересекались. Ортодоксальный еврей, Закхайм занимался изучением того, как можно сделать войну более успешной и прибыльной. Получив степень доктора философии, он преподавал в Иешива-университете и Национальном военном колледже, работал в Министерстве обороны при администрации Рональда Рейгана и, как и те многие, кому он служил, связал свою судьбу с Джорджем Бушем в кампании 2000 года. С 2001 по 2004 год он занимал должность ревизора в Министерстве обороны, заседал в советах различных правых аналитических центров и редакциях журналов, а в 2010 году ушел в отставку с поста старшего вице-президента Booz Allen Hamilton, Inc., крупного государственного подрядчика.

Дов Закхайм также помог мне разобраться в себе: я был не Дов Закхайм. В отличие от его версии иудаизма, моя основывалась не на религиозных обрядах, а на осознании духовного наследия. Я вдохновлялся евреями, которые вышли за пределы своей этнической и религиозной инаковости, чтобы бороться с социальной несправедливостью. Не помню, когда именно я наткнулся на формулировку Исаака Дойчера «нееврейский еврей», но она явно была моим талисманом летом 1970 года, когда я посетил Израиль с Мелейн, моей девушкой из колледжа, которая собиралась там учиться. Всякий раз, когда я читал эту книгу [Deutscher 1968], она отзывалась в душе.

Я хотел быть таким евреем, как Генрих Гейне, Роза Люксембург, Лев Троцкий, Зигмунд Фрейд и Исаак Дойчер, – безродным космополитом! Кроме того, политическое образование, которое Закхайм получил в Колумбии, стало отправной точкой карьеры в правительстве, а у меня все больше вызывало раздвоение личности. У меня был как бы один словарь для общения с друзьями, семьей и сокурсниками, и другой – для разговоров о политологии. Физики, химики и другие естествоиспытатели могут терпеть такого рода радикальное разделение, но я не хотел превращать людей в предметы научного исследования. Я хотел углубить свое знание марксизма и понимание того, что сделало его столь мощной революционной силой. Может быть, в этом и заключался ключ к разрешению дилеммы между революционером и ученым. Может быть, я мог быть и тем, и другим.

Именно такая возможность представилась в осеннем семестре старшего курса в Колумбии, когда туда приехал преподавать в аспирантуре по социологии французский философ Люсьен Гольдман. Его курс, G4068x, предусматривал огромный список для обязательного чтения, который до сих пор у меня. Он начинался с Маркса («Тезисы о Фейербахе», первый том «Капитала» и предисловие к «Критике политической экономии»), затем следовали «Немецкая идеология» и «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса; «Анти-Дюринг» Энгельса; «Эволюционный социализм» Бернштейна, который я уже читал на курсе Коэна; «Что делать?» и «Государство и революция» «Ьёшпе» (я цитирую из списка); «Реформа или революция и русская революция» Розы Люксембург; «Уроки Октября» и «Новый курс» Троцкого; труды Дьёрдя Лукача, Карла Корша, Антонио Грамши, Луи Альтюссера, Гольдмана, Сержа Малле и Раймонда Арона. Галочками отмечены те, которые я прочитал, и они стоят рядом с каждым пунктом, кроме Лукача и Корша, потому что Гольдман включил в список их немецкие издания. Сомнительно, чтобы я на самом деле читал «Recherches dialectiques» Гольдмана и «La nouvelle classe ouvriere» Малле, хотя следует добавить, что в течение года я читал «Историю и классовое сознание» Лукача.

Мне все еще помнятся эти промозглые, бессолнечные среды, дни с предощущением зимы, повисшем в воздухе. Я вместе с почти сотней других учеников плетусь в Хавемейер-Холл, желая впитать мудрость этого гениального человека, который, к сожалению, едва ли проживет еще год. Я покорно записывал то, что едва понимал: «Механический материализм предполагает, что Человек – это машина. Если это так, мы должны спросить, что делает машину негодной и как ее можно заменить?»; «Разница между чувственной деятельностью и мыслительной деятельностью – это деятельность человека, которая является объективным процессом (деятельностью)»; «Максимально возможное сознание, которым обладает группа, может быть определено как то, за пределами которого группа меняет свою природу». И, сразу же после этих неясностей, другое: «Крестьяне, например, не могут сразу воспринять идею кооперации. Таким образом, Ленин поддержал движение за захват земли».

Гольдман изрекал эти максимы на английском с сильным акцентом, обильно сдобренным французским и галлицизмами. Рядом с кафедрой всегда стояла пара аспирантов, которые переводили задаваемые вопросы на французский, чтобы маэстро мог их понять, а затем, как правило,