В последней депеше из Испании, датированной 30 апреля, Эрнест с унынием ожидал нападения фашистов на северный порт Бильбао, куда республиканцы могли слать только технику, но не людей. Третьего мая они с Мартой уехали в Париж. Съемки «Испанской земли» были закончены, и оба репортера могли оказаться более полезными в США. Отчасти для того, чтобы предотвратить атаку фашистов, лоялисты организовали крупное наступление в горах Гвадаррама, потерянное ими за несколько дней. Именно здесь и именно в эти дни будет происходить действие романа Хемингуэя.

Эрнест вернулся в Нью-Йорк на пароходе «Нормандия» 18 мая. Марта вернулась в Штаты примерно в то же время, но, вероятно, на другом судне. Эрнест слонялся по Нью-Йорку в компании Йориса Ивенса и монтажеров. Он согласился написать текст для фильма, и ему нужно было знать, в какой последовательности будут идти киносцены. К 26 мая он вернулся на Ки-Уэст и наконец извлек «Пилар» в преддверии горячо ожидаемой рыбалки. Полин могла многое показать мужу: она соорудила плавательный бассейн с морской водой и построила дом у бассейна. Для того чтобы семья могла иметь какую-то частную жизнь, Полин попросила Тоби Брюса, выходца из Пигготта, которого Эрнест недавно нанял в качестве «водителя, секретаря, Пятницы, принеси-подай и собутыльника», возвести кирпичную стену высотой пять футов вокруг дома на Уайтхед-стрит. В целом биографы согласны, что Полин о чем-то догадывалась; переписка между ней и Мартой Геллхорн прекратилась после первого же обмена письмами. И все-таки воссоединение Полин и Эрнеста было радостным, и когда в гости к ним приехал Йорис Ивенс, Полин с удовольствием послушала его рассказ о том, чем ее муж занимался в Испании. Лето она собиралась провести на Бимини, с Эрнестом и мальчиками, и надеялась, что прежняя жизнь захватит его с головой.

Но этого не случилось. В следующие два месяца Эрнест три раза возвращался в Нью-Йорк – довольно сложная операция для человека, живущего на Бимини. Первая поездка была связана с необходимостью выступить 4 июня на II Конгрессе американских писателей, который финансировала Лига американских писателей. Президентом лиги был радикализованный Дональд Огден Стюарт, он будет выступать первым. За ним на трибуну поднимутся Эрл Браудер, секретарь Коммунистической партии США, Йорис Ивенс, который покажет кадры из «Испанской земли», лауреат Пулитцеровской премии и до недавнего времени руководитель московского бюро «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти и Эрнест. В тот вечер в Карнеги-холле председательствовал Маклиш – приглашенный, как он считал, благодаря его умению представлять Эрнеста, но несомненно и благодаря его роли в «Современных историках» и немалому обаянию.

Эрнест ужасно боялся публичных выступлений и старательно избегал их до весны. В мае, во время краткого визита в Париж, Сильвия Бич каким-то образом убедила его принять участие в чтениях с поэтом Стивеном Спендером, с которым Эрнест познакомился в Испании. Они с Сильвией договорились, что он прочитает отрывки из романа «Иметь и не иметь». Эрнест помог ей написать от руки приглашения таким парижским персонажам, как Натали Барни, Уильям Буллит, Ромейн Брукс, Джанет Флэннер, Андре Моруа, Ален Дюамель, Пол Валери, Андре Шансон и Жан Полан. Позднее Бич рассказывала, что Эрнест приходил к ней по два раза в день и просил, чтобы его освободили от выступления. Когда наступил вечер, она поставила перед ним две кружки пива и бутылку шотланского виски «Уайт хорз». Несмотря на это, когда Эрнест начал читать рассказы из второго сборника «Победитель не получает ничего», он настолько оцепенел, что мог только шептать, и слушатели попросили его говорить громче. Тогда Эрнест, как писала «Пэрис херальд трибьюн», стал читать «с видом невинного ребенка и с сильным американским акцентом». Газета отмечала: «В своей застенчивости он казался еще приятнее». И хотя все закончилось благополучно, Эрнест признался Бич, что больше никогда не станет читать на публике, даже ради нее, кого он очень любил.

Четвертого июня в Карнеги-холле Эрнест нервничал не меньше – и на сей раз, хотя в зале не было страшных французских интеллектуалов, их отсутствие компенсировалось количеством зрителей: послушать программу собрались около трех с половиной тысяч человек. Когда программа началась, Эрнеста нигде нельзя было найти. Позднее он появился за кулисами, как писал журнал «Тайм», в «невменяемом» состоянии, и все время бормотал: «Зачем мне, черт возьми, произносить речь?» В своем семиминутном выступлении, которое «Нью массес» полностью опубликует в номере от 22 июня, Эрнест говорил: «Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды». Воздух в зале разогрелся, и очки Эрнеста запотели. «Настоящий хороший писатель, – продолжал Эрнест (не все литераторы согласятся с этим мнением), – будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима». Единственной формой правления, при которой писатель не сможет нормально работать, был фашизм: «Потому что фашизм – это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме».

Овации были громкими и продолжительными. Однако речь Эрнеста не на всех произвела должное впечатление. Дон Пауэлл писала Дос Пассосу (видимо, он отсутствовал на вечере), что корреспонденты входили в зал гуськом, «все с персональной блондинкой»[51], и сделала неприятный комментарий о Марте в лисьих мехах. Поэтесса Луиза Боган, которой в предыдущие годы Хемингуэй скорее нравился, симпатизировала республиканцам, при этом скептически относилась к участию Советов в гражданской войне. И все же Эрнест казался ей «слишком благородным». Она скучала по прежнему Хемингуэю, которого читатели знали по корриде, безудержному пьянству и африканским приключениям, и описывала его как «человека, исполненного бальзама прекраснодушия и наделенного добродетелями крестьянина и храброго семьянина. При этом я не вижу, чтобы он участвовал в борьбе за рабочих и профсоюзы у себя дома. Полагаю, что забастовка промышленных рабочих для него недостаточно колоритна». Больше всего ее разгневало то, что «Хемингуэй так дьявольски хорошо проводил время, глядя на войну со стороны, и до отвращения благородно говорил о ней».

По словам Пруденсио де Переда, после выступления Эрнеста аудитория преисполнилась энтузиазма: Хемингуэй «упивался теплым приемом». И все же он принял решение больше никогда не выступать на публике (и больше не выступал). Вечер прошел с большим успехом. Вернувшись на Бимини, Эрнест получил несколько телеграмм от Ивенса с призывом приехать, потому что присутствие его было необходимо для работы над сценарием «Испанской земли». И в середине июня, не моргнув глазом, Эрнест вновь был в Нью-Йорке (и с Мартой). На сей раз Полин посоветовала ему оставаться в городе столько, сколько нужно, – предсказуемость приездов и отъездов стала очевидной. Она заканчивала письмо словами: «Передавай от меня привет товарищам и сам не забывай меня». В Нью-Йорке, во время работы над сценарием, Ивенс несколько раз возвращал Эрнеста на исходные позиции и требовал сократить текст, не потому что текст был слишком длинным, а потому, что большая его часть оказалась ненужной – кадры кинохроники сами по себе были красноречивыми.