читаются, их обсуждают. К каким я прибегал порицаниям? Кого в особенности критиковал? Где переходил на личности? Порицал только кривляк («mimics»), обманщиков, дураков, охальников, приживал за их предосудительное поведение, требующее нагоняя». Бену Джонсону часто приходилось так оправдываться.

Нам еще предстоит этим заниматься и заново прочитать Эдмонда Мэлона, видевшего чуть ли не в каждой пьесе Бена нападки на Шекспира. Действительно, в комедиях Бена мы почти в каждой находим Ратленда. «Лис, или Вольпоне» действительно аристофановская комедия. Вольпоне осмеян злобно. И сэр Политик осмеян, но если Вольпоне вызывает ужас, то рыцарь Политик-ли просто очень, очень смешон. Ратленд, судя по всему, не обиделся.

Он любил хорошую шутку, умел оценить ее, он был склонен к розыгрышам, сам на себя возводил веселые напраслины, чему свидетельство его книга «Кориэтовы нелепости».

Еще раз подчеркиваю, панегирики исключительно важны для понимания личности Ратленда-Шекспира, его места в культурной элите того времени, его отношений со всеми, кто внес лепту в поэтическое многоголосье той эпохи. Чтобы точно передать это четверостишие, надо единственно руководствоваться содержанием и интонациями «Кориэта».

Томас Фарнаби в бесспорно хвалебном панегирике пишет:

Lycurgus, Solon, and Pythagoras

Have by their travails taught learned

Thomas, That an Ulysses is not borne at home,

But made abroad.

Ликург, Солон и Пифагор –

Скитанья их пример для Тома:

В пути родится Одиссей,

В краях далеких, а не дома.

Вот и обозначился круг чтения Кориэта – Ликург, Солон, Пифагор. Ратленд был ведь еще ученый юрист, по возвращении из Европы он учился в Грейз-инн, одной из четырех юридических академий. Упоминание Пифагора существенно расширяет наше представление о Ратленде. Наизнаменитейший в истории европейской мысли античный философ превосходно знал восточные эзотерические школы. Согласно его учению, самое главное для понимания Бога, Природы и Человека – изучение геометрии, музыки и астрономии. Судя по бельвуарским бухгалтерским книгам, именно эти книги читал граф Ратленд у себя в замке, именно этим занимался: покупал музыкальные инструменты, телескоп, предметы, необходимые для черчения. В сонете 14 (строки 1, 2) Шекспир говорит: Not from the stars do I my judgement pluck;

And yet methinks I have astronomy…

В переводе этих строк у Маршака ошибка, у Степанова, Фрадкина, Шаракшане – неточность. Во второй строке автор доводит до нашего сведения: он, по его мнению, астрономию знает. И никакие довески вроде «имея астрономию иную», «Хоть звездочет я, звезды ни к чему» или «знакома астрономия и мне» не нужны: они или несут дополнительную мысль («и мне» – уничижение), или дают иную стилистическую окрашенность («звездочет»). Или совсем утрачен смысл прямого утверждения «знаю астрономию».

Подстрочник:

Даю совет, гадая не по звездам,

Хоть знаю астрономию, поверь.

Миллион раз повторяю, переводя такую личную поэзию, нельзя менять ни единого оттенка мысли, а тем более искажать значение. Как у Маршака: «И астрономия не скажет мне». Ведь мы на русском языке воссоздаем автора, представляя читателю его неповторимую сущность. А все это происходит из-за стремления переводчиков сохранить рифму.

Рифма, на мой взгляд, – убийца смысла при переводе столь личных стихов.

Как известно из книги Уильяма Кэмдена «Remains», Ратленд ломал голову и над анаграммами, переставляя буквы в своем имени, а значит, был причастен к кабалистике. Словом, граф пытался постигнуть секреты процесса, посредством которого, согласно тогдашним гуманистическим взглядам, могло быть осуществлено возрождение человечества.

Из «Кориэта» узнаем и о пристрастии Ратленда-Кориэта к перемене мест и о сочинительстве трагедий. Это нам сообщают стихи Роберта Ричмонда, о котором мало что известно.

Судя по содержанию девяноста восьми строк его панегирика, он был наверняка знаком с рукописью и знал о планах будущих путешествий Кориэта. Я так долго работаю над текстами того времени, связанными с Шекспиром, что у меня появилось чутье на присутствие аллегорий или аллюзий, на первый взгляд не видимых. Вот, например, такие строки: Leave we the baggage then behinde, and to our matter turne us,

As Coryate did, who left at home his socks and his cothurnous.

Оставим же багаж и далее пойдем,

Так Кориэт поступил, забыв котурны дома.

Котурны – высокие ботики на шнурках, которые носили на сцене трагические актеры в античном театре. Но какие котурны могли быть у шута Кориэта? Добро бы стихи относились к предыдущей маске Ратленда – актеру Шаксперу, но Кориэт к театральной сцене не имел никакого отношения. А вот Ратленд-Шекспир к 1608 году завершил трагический период своего творческого пути, так что котурны не только вполне уместны, но и намекают читателю, что трагедий Кориэт-Шекспир больше, пожалуй, писать не будет. Интересны третья и четвертая строки:

Thy skill in Arts and Armes doe to us evenly show,

As thou are born to Mars, so to Mercurio.

Искусствами владеешь и копьем:

Под Марсом и Меркурием рожден.

Читатель, наверное, помнит отрывок из панегирика Хейвуда, сочиненного для книги «Британская Минерва» (1612) Генри Пичема, тоже участника поэтической части «Кориэта».

На всякий случай привожу его еще раз:

We know thou art Minerva that alike

Holds Arts and Armes, can speake as well as strike.

Минерва в облачении своем

Искусна в слове и разит копьем.

Здесь, как и в «Кориэте», имеется анаграмма «Arts and Armes», которой Хейвуд описывает «богиню искусств и войны». Ричмонд то же самое говорит о Кориэте, он, как и Афина Паллада, равно велик в «Arts and Arms». Но Кориэт, великий охотник до странствий, имеет еще и крылышки на ногах, как и положено тем, кто рожден под знаком Меркурия.

Псевдоним «Shake-speare» восходит, как известно, к Афине Палладе, Потрясающей копьем. Здесь же воинственность Кориэта объясняется еще влиянием Марса. Первым, как сказано в Илиаде, потрясал копьем ужасный бог Арес (или, по другому написанию, – Арей), то есть Марс. Автор панегирика – человек в высшей степени образованный, хорошо знает европейские и английские исторические реалии. И, конечно, весь его круг превосходно знаком с Илиадой, если не с древнегреческим текстом, то с недавно появившимся тогда переводом Чапмена, который участвовал и в поэтическом разделе «Кориэта», и в реквиеме «Жертва любви» Роберта Честера (1612), оплакивающем платоническую чету Ратлендов. Культурная ойкумена нуждалась в переводе «Илиады», но Чапмен не только обогатил культурные английские закрома, но и создал превосходное произведение. У Китса есть замечательный сонет именно об этом переводе, который потряс его. Думаю, что современники Чапмена так же его восприняли. На этот сонет Китса обратила мое внимание аспирантка МГЛУ Татьяна Шабаева.

В 1611 году «Хор поэтов» («Vatum Chorus») безудержно веселится вместе с Кориэтом.

Один из авторов даже