потраченной жизни. “Какое удивительное создание человек! – восклицаем мы. – Гораздо прекраснее и страшнее, чем представляется! Но для чего ему красота и величие, раз он только терзает себя и неизвестно зачем гибнет?” И мы ощущаем, что перед нами одна из тайн бытия, трагическое начало, далеко выходящее за рамки литературного жанра трагедии. Повсюду в мире, начиная от гравия под ногами и кончая душой человека, мы видим разум, энергию, жизнь, славу, они изумляют нас, требуют поклонения. И, вместе, мы видим, как все это гибнет, пожирает себя, испытывая чудовищную боль, как будто оно только и родилось для этой цели. Трагедия – классическая форма этой загадки бытия: величие души, которую она изображает гонимой, воюющей, гибнущей, является в наших глазах высшей ступенью существования. Трагедия навязывает нам эту загадку, и мы начинаем столь живо ощущать ценность напрасно утраченного, что больше не находим утешения в известных словах: “все суета сует”» [322].

Так виделся авторский замысел трагедий Шекспира глубоко мыслящему читателю начала прошлого века. Из его слов очевидно, что в трагедиях нет ни единой строчки, от которой дохнуло бы мелкобуржуазной затхлостью. А Чарли Чаплин, по возвращении из Стратфорда-на-Эйвоне, записал эту мысль в автобиографии, отнеся ее ко всему творчеству Шекспира.Все, что узрел в трагедиях проницательный литературный критик, Шекспиром выношено и выстрадано. Брэдли услышал в «Гамлете» воздействие на земные свершения человека загадочных сил, которые препятствуют ему воплотить в жизнь задуманное: «Наш замысел – исход его не наш» («Our thoughts are ours, their ends none of our own». Act 3, sc. 2, ll. 215.

[323]). И «Так божество наш замысел вершит / Своею волей, нам наперекор» («There’s divinity that shapes our ends, / Rough-hew them how we will». Act 5, sc. 2, ll. 10. [324]). Это, по его мнению, отзвук фундаментальной загадки бытия: кто или что влечет к погибели человека, замыслившего великий план и пусть даже не великий, но имеющий высоко благородную цель?

ПЕРЕВОД НАИГЛАВНЕЙШИХ ЦИТАТ «ГАМЛЕТА»

Не могу не сказать несколько слов о переводе этих цитат, освоенных английской культурой до степени крылатого выражения – так красиво и точно выражена в них загадка бытия.

Вот как эти строки переведены у Лозинского и Пастернака.

Пастернак:

…в нашей власти в случае нужды

Одни желанья, а не их плоды.

Сказано ловко – мысль только другая: плоды наших желаний не в нашей власти, они есть, но не мы ими распоряжаемся. Да, так случается, но, разумеется, не всегда. И потому сказанное для рифмы «в случае нужды» – разумная в этом тексте прибавка, сужающая смысл до частного случая. Перевод, таким образом, утратил универсальное значение шекспировских слов.

Русский читатель обворован. Ведь вставная пьеса «Мышеловка», откуда взяты эти две строки, придумана не только сюжета ради: Гамлет включил в нее сочиненный им самим монолог актера-короля, еще раз огласив мысль, которая в то время так мучительно занимала не только Гамлета, но, надо полагать, и самого Шекспира: в силах ли человек, планирующий будущее, совладать с предназначенной ему судьбой.

А вот как перевел строку 215 Лозинский:

Желания – наши, их конец вне нас…

Иначе как данью теории эквилинеарности назвать этот перевод нельзя. Для человека, не знающего английский текст, предложение просто не имеет смысла.

Вторая цитата в переводе Пастернака (акт 5, сц. 2, строка 10):

Есть, стало быть, на свете божество,

Устраивающее наши судьбы

По-своему.

Английская фраза несет ту же мысль, что и строки из третьего акта: мы замышляем великое, но замысел кончается не так, как было задумано. И добавлено уточнение: есть высшая сила, которая по своей прихоти распоряжается нашими планами. Перевод сохранил только первую часть английской фразы: есть, значит, божество, ведающее судьбой человека.

Но разве стал бы Гамлет в разговоре с Горацио высказывать столь банальную мысль? Утрачено самое важное – противостояние рока и человека.

Перевод Лозинского:

…божество

Намерения наши довершает,

Хотя бы ум наметил и не так.

У Лозинского смысл точнее, однако чеканности речи Гамлета нет и в помине. А ведь Лозинский очень хороший поэт, но в переводе, следуя своей теории, пренебрегает и поэтической стороной, и внятностью мысли. Эти строки должны прозвучать и в переводе крепко и афористично, ведь именно эта мысль – ключевая в «Гамлете». Она терзает и Гамлета, и Ратленда, который участвовал в заговоре против дурного правления, надеясь на возможность создания в Англии, при содействии просвещенного монарха, государства Солнца. Заговор, как известно, окончился жестокой расправой над его участниками.

Вот так представлена русскому читателю трагедия Гамлета: мысль или искажена до неузнаваемости, или невнятна и непоэтична.

Вывод неутешительный. Во-первых, еще раз повторяю: стремление сохранить рифму, не исказив смысла в строках, – тяжелое бремя для переводчика, как только он не изворачивается, а стих все равно неадекватен: или смысл поплыл, или поэтическая прелесть пропала.

Но вернемся к исходной мысли: шекспироведы топчутся у открытой двери, ведущей если не к разгадке авторства, то к серьезному сомнению в авторстве Шакспера. А.С. Брэдли, углубившись в четыре великих трагедии Шекспира, пришел к выводу, что и герои в них, и ситуации из ряда вон выходящие. Герои – принцы, короли, военачальники; действие происходит во дворцах, замках, события связаны или с судьбой страны, или с частной жизнью общественно значимой личности. Так мыслить и воображать может только человек – плоть от плоти аристократической верхушки. Для русского литературного критика это бесспорно, это закон психологии творчества. Как же с этим справляется Брэдли, истинно глубокий и тонкий ценитель Шекспира? Я задалась вопросом, а что если бы он, закончив цикл лекций о шекспировской трагедии, тут же стал бы читать тем же студентам подробные лекции о жизни Шакспера, не приукрашивая ее спасительными мифами. Думаю, у слушателей наверняка возник бы вопрос, может ли человек, друживший с безжалостным ростовщиком, скупавший земли, дома, ячмень и ведущий долгие тяжбы с соседями и их поручителями, задолжавшими ему пару фунтов стерлингов, создать творения, великие в рассуждении нравственности, мировоззрения, психологической достоверности, пленяющие искренностью. То есть такие, что даются не только знанием и умением, но и чистейшим духовным богатст вом. Сравните русских писателей Толстого и Боборыкина – оба пишут о той среде, в которой росли и жили, пишут с замечательным знанием мельчайших подробностей жизни, и оба исповедуют одну мораль, не земную (бэконовское: истина – дочь времени), а ту,