Драматургическое наследие «Шекспира» было действительно огромно, особенно если включить все произведения, носившие это имя и подписанные инициалами. Когда пришло время его издать (к десятилетию смерти Ратленда), было решено собрать под этот псевдоним все ранее публиковавшиеся произведения, которых касалась рука Ратленда [319]. И присовокупить еще шестнадцать пьес, которые написаны одним Ратлендом. Сам он при жизни их не публиковал. Думаю, что это было согласовано с ним незадолго до его смерти.

Миф зародился в Стратфорде; там он окреп, рос, как снежный ком – его подпитывало тщеславие местных почтенных горожан. Затем произошла английская буржуазная революция, закрылись театры, подверглись гонению старые праздники. А после Реставрации, кто был Шекспир, помнили только поэты и ученые старшего поколения, и, конечно, узкий придворный круг, включая короля. Зритель же всей этой истории не знал, равно как и жители Стратфорда, уверенные уже два десятилетия, что великим Шекспиром был их земляк, им это было лестно, в подробности они не вдавались, а украшали и пересказывали сохранившиеся в памяти стариков истории из его жизни. В Лондоне комедии Шекспира ставились, «Лиру» сочинили хороший конец. Общедоступные театры были вновь открыты, но стали более благопристойны, актеры перестали быть париями, и на смену шекспировской пришла развлекательная драматургия. Обновилась и сама публика, оголтелое пуританство во время революционных эксцессов почти изжило себя. Англиканская церковь была значительно более терпима к увеселениям.

С воцарением капитализма, новых ценностей ростовщичество хоть и было по-прежнему малопривлекательным занятием, но и позорным делом перестало считаться. И породило новые мощные финансовые институты. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Средний класс постепенно стал ощущать потребность приобщения к вечным истинам. И присвоив себе, своему классу, великого гуманиста, новый буржуа вырос в собственных глазах – самоуважения-то ему сильно не хватало. Благодаря потребности в самоуважении ростовщик и откупщик Шакспер довольно легко укрепился в английской истории литературы как автор гуманистических и вместе аристократических сочинений, можно добавить – с феодальной подоплекой. Ярким выразителем этой концепции Шекспира был сэр Сидни Ли. Концепция курьезная с точки зрения логики, психологии и просто здравого смысла. Но что поделаешь, каких чудес не бывает, если в игру вступает волшебная сила гения.А породнившись с Шекспиром, капитал начал все разгульнее проявлять ненасытимость. Такое же у капитала отношение и к Иисусу Христу: заповеди его капитал исповедует, а в практической деятельности следует диаметрально противоположным принципам.

И вопиющее противоречие при этом не замечается уже столетия. Так что присвоение себе Шекспира состоялось не на пустом месте – был прецедент в масштабе европейской цивилизации.

Соединимость в одном лице Шекспира-автора и Шакспера-человека принимается сегодня людьми, далекими от психологии творчества и доверчиво относящимися к научнопопулярной литературной критике. Несовместимость не осознается, но этим понятием дышат, как воздухом, в чем я убедилась, побеседовав в Колумбийском университете с бывшим послом в России, человеком и образованным, и литературным. Услыхав мою мысль о буржуазном видении Шакспера нынешними буржуа, он буквально задохнулся от неожиданности и негодования.

А.С. БРЭДЛИ

Другое дело думающие и знающие шекспироведы. Один из самых глубоких толкователей шекспировских пьес – А.С. Брэдли, профессор Оксфордского университета, читавший лекции о Шекспире в Ливерпуле, Глазго и Оксфорде. Эти лекции он положил в основу своей выдающейся книги «Шекспировская трагедия» [320], где дается психологический, переходящий в философские обобщения анализ четырех трагедий: «Гамлет», «Отелло», «Король Лир» и «Макбет».

Вот что он пишет в первой лекции «Сущность шекспировской трагедии»: «Трагедия у Шекспира всегда связана с людьми “высокого ранга”, часто это короли, или принцы, или же народные предводители (Кориолан, Брут, Антоний); в крайнем случае, как в “Ромео и Джульетте”, представители великих родов, чья распря имеет общественное значение». И далее: «Теперь давайте обратим внимание на центральную фигуру драматического действия, отбросив личностные характеристики, отличающие одного героя от другого, и спросим себя, есть ли у них общие черты, влияющие на трагическую развязку. ‹…› Одна такая черта есть. Все эти герои – исключительные личности. Мы уже видели, что герой у Шекспира – человек высокого ранга или важной общественной значимости и что его действия или страдания необычного свойства. Но это не все.

У него и натура исключительная, благодаря чему он поднимается в каком-то отношении гораздо выше среднего человеческого уровня. Это не значит, что герой – чудак или образец всевозможных достоинств. Шекспир никогда не создавал эталонов добродетели: некоторые герои совсем нехорошие люди; а чудакам отводится в пьесах второстепенная роль.

Его трагические персонажи сделаны из того же вещества, что и мы. Но их, казалось бы, обычная жизнь прописана с таким нажимом, что они становятся на голову выше окружающих. А самые великие так велики, что если глубже вникнуть в их дела и речи, то невольно приходишь к мысли, что в жизни вряд ли встретишь, хоть одного подобного человека. Некоторые, как Гамлет и Клеопатра, гениальны. Отелло, Лир, Макбет, Кориолан – грандиозные характеры; желание, страсть, воля – все в них вырастает в грозную силу.

Во многих мы замечаем подчеркнутую однобокость, устремленность в каком-то одном направлении; полную неспособность в особых обстоятельствах сопротивляться силе, которая их в этом направлении толкает; роковую тягу подчинить все свое существо одному интересу, предмету, страсти или наклонности ума. Это, по-видимому, и есть наиглавнейшая трагическая черта у героев Шекспира. Она есть и в ранних трагедиях. Ромео и Ричард Второй одержимы страстью; не будь одержимости, они были бы ненамного выше обычных людей.

Это роковое свойство, но от него веет и величием; а если к нему присовокуплены еще гениальный ум, благородство или могучий характер, то широта и сила души не могут не захватить. И конфликт, в который герой втянут, приобретает такой размах, что не только рождает жалость и сострадание, но вызывает восторг и благоговейный ужас» [321].

И еще: «…Шекспировская трагедия никогда, в отличие от псевдотрагедий, не вызывает уныния. Ни один читатель Шекспира, захлопнув книжку, не скажет, что человек – бедное, жалкое существо. Герой может быть мерзок, ужасен, но никогда – мелок. Жребий его может разорвать сердце или вызвать мистическое чувство, но никогда – презрительное. Самый закоренелый циник, читая его трагедии, перестает быть циником.

С величием трагического героя… связана та черта, которую я позволю себе назвать сердцевиной трагического переживания. Сострадание и ужас, вызванные трагическим повествованием, смешаны и даже спаяны, как мне видится, с глубокой печалью и чувством мистического, и все эти эмоции порождены видом зря