Говоря о народе, Молотов имел в виду банду, находившуюся на службе МВД и само МВД. Сталин надеялся, что с помощью нескольких сот своих агентов в Югославии ему удастся вызвать беспорядки, и он использует это обстоятельство для военной интервенции и тем самым установит в Югославии во всем ему послушный режим. Но его планы были сорваны благодаря единству югославского народа, единодушно вставшего на сторону Тито.

Второй удар он получил после неудавшейся акции в Южной Корее. Беря пример с Гитлера, Сталин решил молниеносным ударом решить исход войны в Южной Корее в свою пользу. Несмотря на все предупреждения, несмотря даже на то, что сам госсекретарь США Даллес спустился в южнокорейские окопы, чем ясно дал понять, что Америка не допустит насильного присоединения Кореи к советскому блоку, Сталин начал борьбу, веря, что ему удастся, как он выразился в одном из своих выступлений, «сбросить американцев в море». Но и это ему не удалось.

Сталин начал осуществлять свой план, готовясь к новой войне. Он создавал благоприятную почву ложной пропагандой борьбы за мир. Как и обычно в таких случаях, для этого были приглашены Илья Эренбург, Жолио-Кюри, патер Джонсон и другие. Они организовывали конгрессы борцов за мир, на которых громили империалистов. Так были обмануты многие честные люди. Ну, в самом деле, кто же, если он действительно человек, не желает мира?

Всего этого самодержец Сталин не смог пережить.

Не удивительно, что смерть Сталина особенно отразилась на лагерях. Заключенные вдруг поверили, что однажды они могут оказаться на свободе. Конвоиры, надзиратели и лагерные служащие почувствовали, что начинается новое время. Хотя конвоиры и не говорили с заключенными о смерти Сталина, все-таки чувствовалось по всему, что отныне все будет по другому. Первым результатом этого было ослабление дисциплины. Заключенные открыто заявляли, что работа слишком тяжелая. И никаких последствий это не имело. Заключенные, которые за невыполнение нормы получали меньше хлеба, говорили, что голодными они работать не будут. И им выдавали полные пайки. Снова были введены четыре выходных дня в месяц. Если раньше заключенные имели право посылать два письма в год, то теперь им разрешили писать два раза в месяц. Лагерная администрация теряла ориентацию.

Спустя два месяца она снова попыталась натянуть вожжи, многие заключенные угодили в карцер. Случалось даже, что конвоиры снова брались за старое и начинали мучить заключенных. Но все это были лишь попытки вернуть старые времена, которые все же ушли безвозвратно. Лагеря больше не пополнялись регулярными отрядами новых заключенных, а возвращавшиеся из следственных тюрем говорили, что и новых арестованных больше не приводят. В лагерях знали и о том, что происходило в верхах партии. Много говорилось о борьбе за власть, которая была в полном разгаре.

Всех взбудоражило известие о том, что маршал Жуков назначен министром обороны, так как заключенные знали, что Сталин отправил Жукова в ссылку[24]. А ссылка являлась лишь первым этапом. За ней должна была последовать ликвидация. Так было с Тухачевским, Гамарником, Якиром, Блюхером и другими военачальниками Советской армии.

Я считал месяцы, оставшиеся мне до истечения срока. В мыслях я уже видел себя на свободе, живущим в сибирской деревне. Мне было ясно, что это не будет свободой в полном смысле слова. Я знал, что политические заключенные после отбытия наказания не имеют права возвращаться к своим семьям и что МГБ определяет им место жительства. Но жизнь в ссылке все-таки отличалась от жизни в лагере. Я страстно желал быстрее отделаться от нарядчиков, вохровцев, караульных собак, МВД, начальников и прочих насильников. Но доводилось мне слышать от людей, живущих на поселении, что условия жизни у них зачастую такие, что многие мечтают о возвращении в лагерь. Из их писем можно заключить, что они очень несчастны. С некоторыми жившими в Тайшете ссыльными мы имели возможность иногда разговаривать. При каждом удобном случае они просили заключенных продать им что-нибудь из одежды. Проходя по улицам Тайшета, мы видели у хлебных и продуктовых магазинов длинные очереди, а сквозь окна было видно, как люди при слабом свете свечи поедают свой скудный ужин. На основании всего этого мы могли представить, как живется ссыльнопоселенцу. И все-таки я стремился вырваться из лагеря, чтобы вдохнуть хоть немного свободы, какой бы кажущейся она ни была.

Я часто разглядывал свою грязную и потрепанную одежду, плохо выглядевшие ботинки. Я спрашивал себя, как можно в таком виде выходить на свободу? Я надеялся, что мне оставят лагерную одежду и я смогу стереть или замарать номер. Написал жене письмо, в котором с радостью сообщал, что скоро буду свободен и смогу обнять ее. Не первый раз за эти семнадцать лет я написал жене такое письмо. Я знал, что и на сей раз она не поверит в мое освобождение, но посылку все-таки прислала вовремя.

В посылке, которую я получил за месяц до своего освобождения, я нашел одежду ее брата, погибшего на войне, две пары белья и пару сапог, купленных ею на свою маленькую зарплату. Я страшно обрадовался тому, что в первое время буду обеспечен самым необходимым. Обо мне заботились и друзья в лагере. Оскар Лептих, работавший токарем в мастерской по выпуску бензоцистерн, выточил мне из алюминия две кастрюли и две кружки. Хельмут Рот сделал мне ложку и две авторучки, ничем не отличавшиеся от заводского производства. Хайнц Гевюрц организовал тайный сбор денег и вручил мне триста рублей.

Все это наполняло меня мужеством и надеждой. Мои товарищи, и бригадир в том числе, зная о моем скором освобождении, берегли меня во время работы. Они часто заставляли меня отдыхать, говоря при этом:

– У тебя будет достаточно времени для работы.

– Ты что, думаешь, что на воле жареные голуби сами будут тебе в рот падать?

Все это я и сам знал.

Я начал считать дни… Осталось еще десять, восемь, пять, два и…

Наконец наступил предпоследний день. Вечером в барак пришел нарядчик и сказал мне:

– С завтрашнего дня вы больше не выходите на работу.

Друзья окружили и поздравляли меня. Они знали, что я сомневался в своем освобождении. Оскар Лептих, Хайнц Гевюрц и Хельмут Рот устроили себе перевод в ночную смену, чтобы провести со мной последние часы.

Едва 22 сентября 1953 года прозвучал сигнал к подъему, последний мой лагерный сигнал, в барак вошли мои друзья.

– Сегодня мы не пойдем на завтрак, мы будем завтракать здесь, с тобой, все вместе.

Оскар вынул из кармана телогрейки консервную банку компота, Хайнц принес сахар, а Хельмут – большой кусок сала. Я так и не узнал, где они все это достали. Я уверен, что это стоило им большого труда. Едва мы закончили свой завтрак, пришел старший нарядчик.

– Где Штайнер? – спросил он.

Я поднялся. Он повел меня на склад, где хранились мои ранец и одежда. На вахте меня в присутствии офицера МВД раздели догола и обыскали. Офицер приказал найти «бумажку». Он имел в виду послания или адреса других заключенных. После обыска офицер вручил мне расписку, где значилось, что я получил свои вещи и деньги и что к лагерной администрации у меня претензий нет. Я подписал, хотя и не получил в целости ни одежду, ни деньги, которые отобрали у меня во время ареста семнадцать лет назад.