Гитлер не был принят на вилле «Хюгель». Берта была против. По одной причине: она была унижена. Семья все еще ютилась в шестидесяти комнатах маленького крыла виллы. Берта не желала, чтобы политик-плебей видел, как попирается гордость династии. До его следующего визита в Рур этот источник расстройства был устранен, но, хотя Гитлер потом поднимался на холм так же часто, как и Вильгельм, он никогда не ночевал в кайзеровских апартаментах; после чая или обеда в большом банкетном зале замка он ехал в дом своего старого друга неподалеку от Мюльхайма. Неодобрительное отношение Берты не носило политического характера. И в самом деле, как только фюрер расстался с социалистским сбродом, она заметно «оттаяла». Она просто не могла видеть, как человек из низов занимает высокое место ее обожаемого его величества, и во время первого визита фюрера, все еще сомневаясь в том, что он консерватор, Берта даже не пригласила его на чай.

Гитлер и его кортеж остановилсь в «Кайзерхофе», старом излюбленном пристанище Геббельса и единственной гостинице в Эссене, не принадлежавшей Круппу. Тербовен и его новобрачная отправились в свадебное путешествие, а фюрера пригласили в Мраморный зал приемов главного управления, где Крупп и его величество открывали празднование столетнего юбилея в 1912 году. Поскольку его жена не присутствовала, сославшись на головную боль, Густав выбрал хозяйкой свою старшую дочь Ирмгард. Ирмгард только что исполнилось двадцать один год. В этом возрасте она просто обязана была выглядеть привлекательно. Но чего нет, того нет, и это отравляло ее юность. Угрюмая, застенчивая, мучительно сознающая отсутствие обаяния, она должна была выступать в роли радушной хозяйки. Она стояла в богато украшенном портале, очень волнуясь. И вот Гитлер прошагал вверх в своих сверкающих сапогах, взял протянутый ею букет, просиял, когда она сделала книксен, и протянул руки, чтобы обнять ее отца. В ту солнечную пятницу радостно отдающим нацистское приветствие директорам Круппа при виде того, как лидер экономики и лидер фатерланда проходят в личный офис Густава, казалось, что шестнадцать лет позора уже позади. Они считали это блестящей кульминацией.

Но кульминация наступила утром в субботу. Покинув Рур, фюрер двинулся на автомобиле на юг и остановился в Годесберге, в гостинице, хозяином которой был его фронтовой товарищ. В первые часы после полуночи Гитлер начал действовать. Эсэсовцы, которым предстояло заняться чисткой рядов штурмовых отрядов, напряженно ожидали его команды. В Мюнхене он дал зеленый сигнал. В ту жуткую «ночь длинных ножей» были замучены и убиты более 400 членов правых организаций, включая Рема. Это был разгул террора. Не сосчитать случайных очевидцев, убитых просто под горячую руку. Один священник, которого, как было известно, терпеть не мог Гитлер, был убит тремя выстрелами в сердце и брошен в лесу; еще одни человек, разозливший фюрера одиннадцать лет назад, был забит насмерть мотыгами и оставлен в болоте у малоизвестного тогда баварского города Дахау; а выдающегося мюнхенского музыкального критика зарубили по ошибке, потому что он был тезкой одного из местных лидеров СА.

В других местах реакция была бы шоковой и негодующей – можно себе представить, как реагировала бы Америка, если бы Франклин Рузвельт приказал ФБР расправиться с теми, кто его критикует, – но отношение немцев было совершенно другим. Волна восхищения пробежала по империи. Вот человек действия! Вернер фон Бломберг, заслуженный генерал, публично поздравил Гитлера. То же сделал и кабинет министров, приняв декрет, «узаконивающий» экзекуции постфактум. Даже Гинденбург поблагодарил канцлера за «мужественное личное вмешательство». Густав, которого эта чистка спасла от социализма среднего класса, не сказал ничего. Сегодня в Эссене любое упоминание о путче Рема встречает уклончивый ответ такого типа, что, поскольку ничего подобного в Германии раньше не происходило, Крупп «отказывался признать, что это случилось теперь». Чушь. Он прекрасно знал, что произошло, он мог знать об этом и загодя и в любом случае был в числе главных потребителей благ от нового режима, который, по незабываемому выражению профессора Швейцера, «теперь укрепился кровью убитых жертв».

* * *

Вторым важным потребителем благ стала армия. Штурмовые отряды Рема были такими мощными и хорошо организованы, что угрожали подменить собой вооруженные силы, это был тот самый момент, когда они собирались сбросить оковы диктата и стать самой внушительной военной машиной в европейской истории. Чтобы реанимировать вермахт, офицерскому корпусу нужна была безусловная поддержка фюрера. Конечно, поддержка Круппа тоже была нужна, но на нее можно было рассчитывать. Долгие годы тайного сотрудничества определили для офицерского корпуса и для его оружейника общую цель. Бломберг подтвердил верность армии новому правительству, это послужило основанием для водружения свастики над виллой «Хюгель», и 4 апреля 1934 года Гитлер приступил к программе перевооружения, убежденный в преданности Генерального штаба и Мастера, Дом которого воцарился у власти в Руре.

Поскольку это также означало тихое прощание со всеми надеждами на более высокий уровень жизни, мечты социалистов среднего класса были обречены на несбыточность с самого начала. Им нужно было масло; нацистская «Майн кампф» требовала пушек. Чистка урегулировала проблему, хотя такая крупная страна и не знала об этом, потому что программа вооружений означала полную занятость. Через три года после того, как в Берлине, в доме номер 9 по Маргаретеншрассе, открылось Центральное бюро по перевооружению Германии, число безработных немцев сократилось с 6 миллионов до миллиона и менее. Только на «Гусштальфабрик» в результате телеграфных распоряжений с Маргаретенштрассе число рабочих возросло с 35 тысяч до 112 тысяч. Здание главного управления называли «хлопотливым муравейником». Фирма расширила два своих полигона и вложила 40 миллионов рейхсмарок в новое оборудование. Теперь Густав признался управляющим своими заводами, что производство мирной продукции было камуфляжем. Ее единственное назначение, сказал он, заключалось в том, чтобы «чем-то занять наш персонал и наши заводы». С этих пор им хватит дела с поставками для армии и флота. И дела им хватило. «Темп был немыслимый», – вспоминал позже один из крупповцев, доживший до наших дней.

И хотя были сделаны гигантские шаги на пути вооружения, их никто не заметил. Весной 1933 года канцлер выдвинул детально разработанную программу общественных работ, и Геббельс блестяще обыграл ее. Поверхностному наблюдателю могло показаться, что Гитлер печется о благосостоянии. Он даже назначил Карла Герделера, мэра Кенигсберга и Лейпцига, имперским комиссаром по ценам в ранге министра. Герделер был известен за границей как сторонник свободного предпринимательства и ярый противник милитаризма: его возвышение было отмечено и вызвало одобрение. Когда он подал в отставку в знак протеста против политического курса национал-социализма, этому не придали значения. Впоследствии Герделеру предстоит сыграть необычную роль в жизни Густава Круппа, Альфрида Круппа и – 20 июля 1944 года – в жизни Адольфа Гитлера. Но что значил его уход по сравнению с бюджетом начатых правительством общественных работ в 5,4 миллиарда марок.

Это выглядело внушительно. Но бюджетные расходы на вооружение составляли 21 миллиард рейхсмарок. Как можно было утаить такие громадные расходы? Ответ заключается в одном имени – Шахт. В его арсенале было неимоверное количество уловок. Например, Круппу и его собратьям промышленникам платили не марками, а долговыми векселями, которые принимало в Берлине металлургическое общество, представлявшее четыре частных концерна и два министерства; вот они-то и получали деньги из казны. Поскольку Центральный банк в конечном счете вновь принял все эти векселя к оплате, всем заплатили таким образом, что ни единая цифра не появилась в записи. В это же время фюрер упразднил восьмичасовой рабочий день, обесценив сверхурочную работу служащих. Шахт ничего не упускал из виду; когда в Берлине проводились Олимпийские игры, он следил за тем, чтобы вся иностранная валюта, которую тратили гости, поступала в Эссен, и везде, где только возможно, блокировались счета и замораживались активы.