и начала читать. Мы возрадовались. Я считал, этого достаточно. Ты давал ей понять, что ты не такой человек, как она могла подумать, ты сообщал ей, как сражался, чтобы вернуть ее. Ты не просто уехал за границу и исчез. Ты не просто сдался несправедливости, но проявил перед ней храбрость. Ты доказал там, что любишь ее и ни на день за эти годы – несмотря на все обстоятельства – не забывал о ней. Ты просыпался каждое утро и воображал ее рядом с собой, часто говорил ей: «Я вернусь к тебе. Я вернусь к тебе». Именно эти слова давали тебе жизнь четыре с лишним года. Ты написал там все то, что говорил ее образу, вызванному силой твоего воображения в камеру. На протяжении. Четырех. С лишком. Лет. Четырех с лишком лет, благословенный брат Соломон.

Мой хозяин кивал, глядя пустыми глазами, словно его друг произносил слова настолько сильные, что они подавляли все его чувства.

– В твоем письме, которое ты доставил ей, ты описывал, как это случилось с тобой, как ты выживал все прошедшие годы. Ты писал, это походило на битву…

Слово «битва» повисло на языке его друга, как рыба на крючке, потому что в этот момент в магазин вошли двое мужчин в синих фартуках. На их одеждах они увидели надпись: СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ МАЙКЛА ОКПАРЫ, УМУДИКЕ.

Он знал их.

– Привет тебе, ога сокольничий и птичник, – сказал на пиджине один из них, снимая шапку.

– А, университетские, – отозвался мой хозяин. – Что хотим?

– Хотим маленько чего. Профессор прислать.

Мой хозяин пожал им руки. Они пожали руки его другу.

– Их что хотеть? – спросил он.

– Несушка еда, – ответил один из них. – Полмешок. Еще они просить миска еда для бройлер.

– Не-сушка, ах, несушка, – сказал он, прижав палец к губам и оглядывая магазин. – Ай-ай, опять нет иметь. Погоди-ка.

Он открыл дверь в соседнее помещение, маленькую кладовку, в которой стоял густой запах силосных мешков и птичьего корма. Он поискал среди силосных мешков с зерном – они лежали на досках с развязанными горловинами для доступа воздуха, потом перебрал джутовые мешки с просом, сложенные один на другой.

– Нет иметь. Кончиться уже, – сообщил он, вернувшись в магазин; его руки побелели от переворачивания мешков и упаковок.

– Ай-ай, – сказал один из двоих.

– Но для бройлер-то? Они просо прежде брать.

– Нет, просо есть, – сказал человек. – О'кей, давай для бройлер еда. – Потом, посоветовавшись шепотом с коллегой, добавил: – Два миска.

– О'кей, сэр, – прокричал мой хозяин из кладовки.

Он возвратился с металлической миской и черным полиэтиленовым пакетом, который вывернул чуть не наизнанку – зев пакета широко раскрылся, будто замер в ожидании. Сказав «раз», он зачерпнул миску серого проса, высыпал в пакет, обнаружил там что-то вроде пальмовой ветки, вытащил, выкинул за дверь. Набрал еще миску, высыпал в пакет. Потом, посмотрев на клиентов, зачерпнул еще горсть и бросил в пакет.

– Добавка чуток, – сказал он.

– Будь здоров, – сказали клиенты.

Он пожал им руки и поблагодарил.

Гаганаогву, когда эти двое расплатились и ушли, мой хозяин попросил Джамике продолжать с того места, где тот остановился. Джамике, пока мой хозяин обслуживал покупателей, смотрел в свою большую Библию, теперь же он закрыл ее и положил на перевернутый мегафон, лежащий на полу. Потом Джамике наклонился, упер локти в бедра и продолжил:

– Я говорил, что если она и в самом деле прочла твое письмо, то к этому времени уже должна была бы все понять.

Хотя речь Джамике была лишена красноречивости отцов, его слова несли гипнотическую силу их языка. Потому что мой хозяин выслушивал их, словно древнюю историю, которая медленно заполняет разум, как огоньки тлеющих углей. Потом, когда Джамике со своей Библией и мегафоном ушел проповедовать, мой хозяин сидел, переваривая то, что сказал ему Джамике, пытался его словами утешить свой дух. Он вернул себе всю растерянную было им уверенность. Он отправился в ресторан «Мистер Биггс», в который она когда-то привела его, поел там. Он сидел в дальнем углу ресторана, где когда-то сидел с ней, только на новом стуле и за новым столом. Потом он пошел в магазин электроники и, пока Джамике был в своей церкви, купил подержанный телевизор. Он приготовился к тому времени, когда они начнут снова встречаться – теперь она не станет смеяться над ним из-за отсутствия у него телевизора.

Хотя мой хозяин с того дня ждал, что Джамике заговорит о Ндали, тот помалкивал. Джамике пребывал в убеждении, что она либо позвонит на номер, нацарапанный в конце письма, либо отправит письмо на обратный адрес. И мой хозяин уверовал в это. Эти мысли поглощали его целиком. Он был совершенно выбит из колеи, постоянно думая о том, что она сделает или чего не сделает. Иногда ему отчаянно хотелось освободиться хоть на несколько мгновений, подумать о давке в толпе, собравшейся на Крестовый поход Вознесения[119], или о приближающихся мероприятиях ДВСГБ, о которых ему рассказал Элочукву – от Элочукву он в последнее время отдалился – и которые могли вылиться в беспорядки в городе. Он, напротив, прогонял все эти мысли и вместо этого воображал, что Ндали прочла его письмо и хочет теперь встретиться с ним. Или что она прочла письмо и не поверила ни одному слову. Может быть, она просто считала, что такого не могло случиться и он, вероятно, все сочинил. Или она могла прочесть начало, а потом разорвала письмо, так и не узнав, что в нем. А может быть, она вообще не стала его читать. Может быть, она порвала его, а курьер видел ее за чтением чего-то другого, но решил, что она читает письмо. Нет, правда, давайте допустим невероятное: она прочла письмо и приняла все за правду, но решила, что уже поздно что-либо менять. Она замужем и неразделима со своим мужем. Они стали одно, и ничто не может разорвать связь между ними. Ничто. Этот человек спал с ней не один год, каждый день, гораздо больше, чем мой хозяин. Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.

Эти неопределенности, эти страхи напрягали его мозг до такой степени, что он заболел, размышляя о том, как она могла поступить с его письмом. Ночью четвертого дня после долгой речи Джамике болезнь и слабость настолько овладели им, что он и с кровати не мог встать. Не улучшал его настроение и дождь – шел с такой силой, так молотил по крыше, что он никак не мог уснуть. Несколько раз гремел гром, и