ваши возложите на Него, ибо Он печется о нас»[114]. Веришь ли ты в возможность того, что она все еще любит тебя и не замужем?

Он посмотрел на своего друга, ошеломленный тем, что тот перешел на язык Белого Человека – язык, на котором Джамике разговаривал про Библию. Испуганный той вероятностью, о которой сказал его друг, мой хозяин закрыл глаза и сказал:

– Верю.

– Тогда идем. Не бойся.

Он кивнул.

– О ди нма[115].

Они вышли из машины и пошли по многолюдной улице, мой хозяин шел с сердцем, завязанным в узел. Повсюду были магазины. Обувной магазин был весь снаружи увешан обувью, прикрепленной к маркизе на окне и связанной бечевкой, словно бусы. Надпись на магазине, продававшем гончарные изделия, сообщала: КУХОННЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ из РУК БОЖЬИХ. Пока они шли, мой хозяин пытался переключить свое внимание на людей, на то, как не похожи здешние улицы на кипрские. Джамике шел перед ним прыгающей походкой из-за ранки на пальце ноги. Когда они собрались переходить на другую сторону, мой хозяин опустил пониже козырек бейсболки, чтобы спрятать лицо, поправил очки. Раздался предупредительный гудок такси, водитель которого решил, что они собираются бесшабашно припустить через проезжую часть. Джамике перепрыгнул через заполненную мусором сточную канаву, отделявшую аптеку от дороги. Если бы Ндали в этот момент смотрела в новехонькое сверкающее окно с москитной сеткой, то она могла бы увидеть их. Мой хозяин натянул бейсболку еще ниже на лоб и ухватил своего друга за руку.

– Не могу, я не могу войти, – сказал он.

– Но почему?

Он снова поправил бейсболку и очки.

– Эй, ты чего делаешь? – спросил Джамике.

– Я сильно изменился, – прошептал он. – Посмотри на мое лицо. Видишь этот шрам на нем? Посмотри на мой рот – трех зубов нет, шрам на подбородке. Верхняя губа у меня постоянно распухшая. Я теперь слишком уродлив, Джамике, похож на обезьяну. Я хочу все это спрятать.

Его друг хотел заговорить, но мой хозяин только крепче схватился за него.

– Она меня не узнает. Не узнает.

– Не согласен, брат, – сказал Джамике голосом, в котором слышалось некоторое волнение. Он посмотрел на аптеку, потом на своего друга.

– Почему не согласен? Как она может узнать меня в таком виде?

– Нет, брат. Она не может отвернуться от тебя из-за твоих шрамов.

– Ты уверен?

– Да. У любви другие законы.

– И ты думаешь, я все еще буду привлекательным для нее и с таким лицом?

– Да. И ей нужно знать только одно: почему ты уехал и исчез.

Мой хозяин немного дергался, оглядывался по сторонам, пока говорил. Эгбуну, таким он был: человеком, который, если боится неопределенности, часто сам толкает себя к внутреннему поражению. А когда это случается, когда его дух в ходе схватки повержен, это поражение начинает проявлять себя телесно. Странная вещь, но я видел это много раз.

Джамике отер пот со лба и снова начал говорить, но резко замолчал и похлопал моего хозяина по плечу, чтобы тот повернулся к аптеке.

Этот момент трудно описать, момент, когда мой хозяин, который претерпел такие страдания, увидел женщину, ради которой он бы претерпел все случившееся с ним еще раз. Она вышла из дверей клиники. Она немного изменилась, стала чуть тяжелее, чем та стройная женщина, образ которой он хранил в памяти все прошедшие годы. На ней был длинный белый халат, напомнивший ему о медсестре на Кипре. Из нагрудного кармана торчала авторучка, а в вырезе халата на шее виднелось ожерелье. Он стоял, глядя на нее, пожирая глазами все, что находилось вокруг нее. Она разговаривала с женщиной с двумя детьми – один сидел пристегнутый у нее на спине, другой то тянул руку к Ндали, то убирал назад. Она пыталась было схватить младенца за руку, но тот мгновенно ее убирал, смеялся и поворачивался к матери.

– Я же тебе говорил, что это она, – сказал Джамике, когда другая женщина развернулась и пошла мимо припаркованных машин на улицу. Ндали возвратилась в аптеку.

– Верно, – ответил он. – Это она. – Его сердце теперь колотилось, словно в такт музыки огене[116]. – Верно, Джамике, это она.

Это и в самом деле была она, Эгбуну. Ндали – та самая женщина, чья чи прогнала меня, когда я явился, чтобы умолять ее от имени моего хозяина. И тут мне пришла мысль – хотя за все четыре с лишком года эта мысль меня и близко не посещала, – что ее чи могла воплотить в жизнь свою угрозу и навсегда отлучить свою хозяйку от моего хозяина.

– Тогда давай войдем. Я не вернусь, пока не увижу ее, брат. Я хочу, чтобы ты исцелился, был здоров, чтобы радость Духа Святого наполнила тебя. Ты должен это сделать. Должен набраться мужества. Если ты этого не сделаешь, я сам войду в аптеку и увижусь с ней. И поговорю с ней от твоего имени.

– Постой! Бог мой, Джамике!

Он снова схватился за Джамике и увидел в его глазах что-то, вселившее в него надежду.

– Хорошо, я пойду, – сказал он. – Но понимаешь, давай постепенно. Я сейчас могу только взглянуть на нее. А потом, может в другой раз, я заговорю с ней.

Джамике взвесил его предложение с кривоватой понимающей улыбкой:

– О'кей, тогда давай войдем, нваннем.

Мой хозяин двинулся к аптеке, охваченный трепетом, на его ногах словно висели гири, и наконец они оказались внутри – в большом помещении со множеством окон, через которые сюда проникало много света. Потолочные вентиляторы шумно вращались, освежая воздух. Он быстро сел на один из шести пластиковых стульев лицом к прилавку, деревянному сооружению, за которым сидели фармацевты. Он уставился на прилавок, обменявшись прежде вполголоса приветствием с человеком, который сидел на стуле рядом с ним и покачивал ногой.

Когда они вошли, Ндали обслуживала кого-то. И хотя к ним обратилась другая женщина («Следующий, пожалуйста»), ему показалось, что он слышит голос Ндали.

Джамике отреагировал не сразу, он стоял у его стула, глядя на прилавок. Мой хозяин поманил друга, и тот нагнулся, чтобы выслушать его.

– Ты понял, ты понял – я пришел только посмотреть на нее, – прошептал он в ухо Джамике.

Его друг неловко кивнул, жестом прося женщину-фармацевта подождать чуть-чуть.

– Ты ей только скажи, что тебе нужно лекарство от малярии для меня.

Джамике кивнул.

Мой хозяин смотрел на Ндали со своего места, надвинув бейсболку на лоб, спрятав глаза за стеклами солнцезащитных очков. Она казалась ему еще прекраснее, чем когда-либо прежде. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать девять? Тридцать?