Он скрылся, и вскоре Лунд услышала, как заскрипели половицы у нее над головой. Дом был старый.

Она прошла в смежную комнату, это был кабинет с окнами, выходящими в сад. Первым делом направилась к книжным полкам. Большинство книг были о политике или политиках. Автобиография Билла Клинтона, несколько томов о Джоне Кеннеди. Между корешками стояла фотография обреченного президента с женой. Лунд потрясло сходство Джеки и Риэ Скоугор. Та же прическа, та же холодная красота. А вот Хартманн вовсе не походил на Кеннеди, который смотрел в объектив с нахальной самоуверенностью. Но, с другой стороны, Кеннеди, как и Хартманн, был серийным донжуаном, если воспользоваться выражением Майера. И Клинтон…

Из художественной литературы в библиотеке Хартманна нашлась только одна книга. «Фауст» Гёте в датском переводе.

В доме царили порядок, спокойствие и уединение. Это было так не похоже на его кабинет в ратуше, где он вечно находился на виду, в окружении людей и под угрозой очередных происков Бремера. И очередных обвинений с ее стороны.

На столе у окна лежал ежедневник. Она подошла, стала быстро перелистывать страницы. Записи делались редко и кратко, в одну строку. Ничего интересного. Она хотела найти пометки от тридцать первого октября, но ее отвлек телефонный звонок.

Она торопливо закрыла ежедневник.

— Лунд. Это Майер.

Она услышала, что Хартманн спускается по лестнице.

— Сейчас говорить не могу. Я перезвоню.

— У него нет алиби.

Она вошла в кухню. Хартманн был уже там, нарезал пиццу, открывал бутылку вина. Он улыбнулся ей.

Политики и женщины. Они неразделимы. Он был привлекательным, интересным, умным мужчиной. Она могла понять, почему он так нравился женщинам. Почти могла вообразить…

— Я заставил Риэ Скоугор говорить, — гордо сказал Майер. — Она не знает, где он был в тот уик-энд. То есть вообще не имеет ни малейшего понятия, Лунд. Поэтому ей пришлось наврать спонсорам и придумать историю о его мнимой болезни.

Хартманн обернул горлышко бутылки салфеткой, налил в один бокал вина.

— Что происходит, Лунд? Где вы опять, черт возьми?

— Все хорошо, — сказала она бодро и дала отбой.

— Вы в порядке? — спросил Хартманн.

— Да. Вы нашли список?

— Вот, держите. Кристенсен, он идет у меня под номером один. Я бы на вашем месте начал с него.

— Спасибо.

Хартманн сел за стол, быстро глянул на часы, посмотрел на остывающую пиццу.

— А знаете, я, пожалуй, съем кусочек, — сказала Лунд.

Не прошло и десяти минут, как Хартманн разговорился, он рассуждал о политике, тактике, затрагивал любые темы — но только не о себе самом.

Лунд попивала дорогое красное вино, по-прежнему сомневаясь в правильности своей затеи. Она осталась, чтобы увлечь его, заманить в ловушку. Но оказалось, что его планы по отношению к ней точно такие же. Сколько раз он проделывал это с другими женщинами, думала она. Незаурядная личность, привлекательная внешность, энергия и такая редкая в современном мире искренность… Этот человек обладал магнетизмом, которого она прежде никогда не встречала ни в одном мужчине.

Бенгт Рослинг был хорошим, добрым, умным. Но Троэльс Хартманн — теперь, в личном общении за обеденным столом на его кухне, — открылся для нее с иной стороны. Теперь, когда полицейские допросы и парадные кабинеты городского совета больше не сковывали его, он казался совсем другим человеком. Обаяние и подкупающая страстность, которую большинство мужчин, известных ей, постарались бы скрыть от случайного собеседника.

— Бремер… Возмутительно, что такой человек до сих пор остается у власти. Целых двенадцать лет! Он думает, что владеет всеми нами.

— Цель любого политика — удержать власть. Получить ее мало.

Хартманн подлил вина в ее бокал.

— Да, ты должен добраться туда первым. Но причина, по которой мы стремимся к власти, — это желание отдать ее. — Он посмотрел на Лунд. — Вам. Мы заставляем всех работать до седьмого пота и получить долю того, что мы вместе создаем. Копенгаген не собственность Поуля Бремера или какого-то политического класса. Он принадлежит всем жителям. Вот что значит честная политика. — Он улыбнулся с легкой самоиронией, догадываясь, видимо, что неожиданно произнес целую речь. — По крайней мере, для меня. Извините. Может показаться, что я агитирую вас отдать свой голос за меня.

— Я так и подумала.

— Конечно агитирую. — Он поднял бокал. — Мне понадобится каждый голос, который я сумею получить. Почему вы на меня так смотрите?

— Как?

— Как будто я… странный.

Лунд пожала плечами:

— Большинство людей находят политику скучной. Вас же, как я понимаю, кроме политики, мало что занимает.

— Ничего. Нам необходимы перемены. И я хочу начать их. Я всегда ощущал в себе это желание. Уж такой уродился, наверное.

— А как же личная жизнь?

— На втором плане, — сказал он тихо, как будто сомневаясь.

Возникла неловкая пауза. Лунд улыбнулась — отчасти от смущения, отчасти потому, что не находила верных слов.

— Вам это кажется смешным? — спросил Хартманн. — Почему? Я ведь ходил на свидания с половиной Копенгагена? По крайней мере, вы так считаете.

— Всего лишь с половиной?

Он мог бы обидеться, но вместо этого Троэльс Хартманн расплылся в широкой улыбке и покачал головой:

— Вы совсем не похожи на других полицейских.

— Это неправда. Как вы познакомились со своей женой?

Он помолчал.

— В старших классах. Мы учились вместе. Сначала терпеть друг друга не могли. Потом договорились, что не будем жить вместе. А потом — что ни при каких обстоятельствах… — он махнул левой рукой, словно хотел оттолкнуть что-то от себя, — …не поженимся. — Короткий смех. — Но есть вещи, над которыми ты не властен. Сколько бы ни старался.

Он налил еще вина. Казалось, ему ничего не стоит выпить целую бутылку.

— Должно быть, вам пришлось нелегко.

— Да. Если бы не работа… Не знаю… — Хартманн умолк.

— Не знаете чего?

— Иногда жизнь вдруг разваливается на куски. Ты совершаешь идиотские поступки, как будто это уже не ты… И все-таки… — Бутылка снова была в его руке. — Это по-прежнему ты.

— Идиотские поступки? Например, назваться Фаустом на сайте знакомств?

— Безусловно. — В кармане его пиджака зазвонил мобильный. — По здравом размышлении я бы назвался Дональдом Даком. Извините, я быстро.

— Троэльс, ты где?

Это был Мортен Вебер.

— Дома.

— Полиции известно, что твое алиби липовое.