тот: «отдай, што не знаешь дома, пиши мне залог». Отец говорит: «Я же неграмотный, да и бумаги у нас нет». — «Ничего, говорит, вон ветром несет пергаментный кусок кожи». Отец подымает этот пергаментный кусок кожи... А вон лежит перо — потерял кто-то ручку... потом вон подыми перочинный ножичек, вон выглядыват из травы — и попросил руку. Тот только успел показать, как тот распорол у его палец: «Расписывайся, собирай пером»... Хорошо. Расписался он этой кровью, взял он, лохматое чудовище, расписку, когда до востребования предъявит ее. «Ну пей — говорит — теперь, сколь хошь», отцу. Вот он воды напился и добрел до своего села. Там завидела его жана, и я бросился к отцу, хоть я его и не знал, без его я вырос... Прибегаю я: «Ах ты сынишка мой, сгубил я тебя!» — думаю я себе, да чем он мог меня сгубить?»

«Вот отдали меня в училище, прошол я школу уездную, а потом в губернском закончил. Шестнадцать лет приехал я на побывку к родителям и вот, вечером — голос: што, мужичок, забыл свой долг?.. Тут отец и рассказал все; на другой вечер — угрозы уж, а на третий еще пуще. Ну, отец спрашиват: «Куда же ему итти?» — «Пусть туда идет, куда глаза глядят». На третий вечер так ударил в стену, што гул по избе и прогнулся простенок. Меня проводили; вот я и иду, куда глаза глядят... Шол — шол и дошол по степи до пенька и пробрался через дупло к тебе».

«Ну што ж молися спасу, завтра я тебе што-нибудь расскажу об этом».

Утром, конешно, встает, просыпается; тут у него хлебца кусочек, водичка в железном ведерке... «Вот закусывай и направлю я тебя, несчастного бедного, што ты идешь к чародею, к нечистому духу, страдать, а я тебя направлю на путь истинный».

Вот этот самый, — оне братья были: один обучился магии черной и всякой чертовщине, и жил в озере, и то творил, что люди не творят, и был беспощадный злодей, а его брат тридцать лет молился в дупле, жил в одиночестве от людей, как бобыль.

«Ну, так ему счастливо жить несчастливому кровопийцу; он трудиться не хочет, он сидит на дьявольском троне и думат, што царь, а сам уж в кохтях у сатаны. — Но я тебе дам наставленье... Теперь ты, конешно, пойдешь — держи путь на восток, и придешь к большому озеру, так што оно длиной протянулось верст на семьдесять и шириной на версту будет это озеро. У этого озера будут ракитовы кусточки стоять — увидишь; приходи в эти кустики и западай, лежи и дожидай, што будет».

«Што же я буду дожидать?» ответил в свою очередь юноша, Иван-крестьянский сын. — «А вот што я тебе скажу: когда будет самый полдень, не выходи, а лежи. — Вдруг завидишь: одиннадцать уток поплывут и станут доплывать до ракитовых кустов, ударются об пол и обернутся в одиннадцать девиц, — а ты духу не подавай, — выкупаются, вылезут, оденутся, ударются об земь и станут опять одиннадцать уток. В это время поплывет отдельно двенадцатая утка; энти уж поплывут назад, а та еще будет только плыть. Вот и эта утка вылезет на берег и ударится об пол и станет девицей, скинет платье и сорочку. Ты не робей, бери платье и сорочку, она будет искать и плакать, ты молчи сиди, голосу не подавай. Тогда она будет налагать судьбу: если старый старичок — будь мне отец названный, если старая старушка, будь мне мать названная: ежели в мою пору девица, будь мне сестра названая, ежели в мою пору молодец, будь мне нареченный супруг... И ты должен тогда вскрикнуть: в вашу пору! Она будет просить отдать ей сорочку, но ты не отдавай, а проси с правой руки перстень. Когда ты получишь перстень и выдашь ей платье и сорочку, тожно ты объяснися, откуда ты пришел и по какому случаю попал сюда. Она имеет хитрость и будет за тобой заступаться».

Ну, попрощался со старичком и в путь пустился. Так, конешно, сутки трое он прошол, доходит и видит посреди на этом берегу был ракитник: подходит к этим кустам и запал в них, как было приказано, не бродить и не казаться.

Был уж полдень, солнце палящее изливало такой зной, такая тошнота, што невозможно было дышать. — Ну была тишина, ничего не было видно ниоткудова и, никакого разговора неслышно.

Сам он наблюдал, как скоро ли поплывут эти утки, как сказывал старец. С нетерпением дожидает. Вот и показались, видно, стали утки выплывать, показываться ближе и ближе и ближе. Вот приблизились эти одиннадцать уток к ракитовым кустам, вылезли на берег, отряслися, ударились об пол, и стали одиннадцать девиц. И стали оне раздеваться, и все были красота в красоту, рост в рост, и все были у них одинаковы платья, как у одного отца.

Разделись все, бросились оне опрометью в воду — купались, плескались, играли. — Иван-крестьянский сын все наблюдал из ракитовых кустов. Натешились, накупались, выбегают на берег, посхватали свои платья и оделись. Только отделилися и вдруг показывается двенадцатая уточка — плывет одна. Оне ударилися об пол и сделались одиннадцать уточек и поплыли навстречу той. Также она вылезла из воды, трехнулась об пол и сделалась девицей. Разделась, спустилась в воду и стала купаться.

В это время Иван-заклятый сын прокрался, схватил сорочку и платья и спрятался опять в кусты. Вот она искупалася, вылезла из воды, хватилась сорочки и платья и в испуге тревожно кричала: «Если старый старичок, будь мне отцом названным, если старая старушка, будь мне мать названная, ежели моих лет девушка, будь мне сестра названная; ежели в мою пору кавалер молодой, то будь мне нареченный супруг!» Тогда Иван-заклятый крикнул: «В вашу пору!» — «А в мою пору, зачем похитил мою сорочку и платье? Отдай мне ее!»

«Отдай мне с правой руки перстень именной!» крикнул он. — «О, нет, этого не будет, я перстень не отдам». — «А перстень не отдашь, то я не отдам сорочку и платья».

Она еще поплакала несколько время и закричала: «На, лови перстень, я нагая!» Когда он надел перстень, то отдал ей сорочку и платье.

«Кто ты такой, чей ты сын, какого отца-матери и какого государства?» — спросила девица.

«Я есь Иван-заклятый! Меня проклял отец и послал меня служить тому царю, которому ты служишь».

«Ну ладно же, когда