Ну, тут он стал помягче разговаривать: «Не знаю, говорит, за што взяли меня, за какое дело. Я ни в чем не виноват. Утром я еще спал, пришли, арестовали меня и в темной повозке привезли сюда, и вот сижу в этой одиночке совсем безвинно». — «Это наверно», говорит: «граф Воронцов тебе дело дал». — «Может быть, и не знаю». — «Не знаком ли ты был с его дочкой?» — «Да, его дочка ко мне ходила». — «Ага!» — тут она достает часы и перстень, которы взяла у Петра Первого в купальне и подает их ему. Он дерзко оттолкнул их. «Ну, вот, говорит, как гадко ты делашь. Надень часы и перстень, это тебе защита от смерти: как увидют на тебе эти часы и перстень, не посмеют тебя казнить!» — Ну, генерал этот уходит.

Ну и вот, проходит там несколько время — объявляют ему кафермацию: молодой человек, двадцати четырех лет там-то жил, обвиняется в заговоре на государя, — присуждается ему смертная казнь. Ну — спасибо! Есть за што поблагодарить!

Вот утро. Явился конвой, повели его на площадь. А там эшафот открыт. Ну он все таки не так уж трусит. Там народу собралось, все сенаторы, Петр Первый (он не знал этой штуки, што его сынку привелось на эшафот) — и мать его тут в народе. Ну, привели его и опять к ему обращаются: «Сознайся ты, молодой человек, с кем ты имел заговор, с какими ты студентами там хотел государя убить?» Ну он отвечает: «Я не имел заговора». — «Ах, не хочешь ты сознаться! Пиши решение. Смертная казнь ему!»

Подписали, а там и петля висит. Хорошо. Начал священник его напутствовать: «Сознайся во грехах, чадо мое, покайся, я свидетель один перед богом» (Антон смеется). — «Я ничего не сознаюсь, ничего не знаю. Я иду помирать невинным». — Ну, сейчас, значит, кафермацию прочитали, и палачи надевают пропускную ему рубаху — да!

Хотели надеть только петлю, смотрют: на шее у его часы, — герб и орел его императорска величества: Петр Алексеевич Романов. Руку наложили, — на руке перстень, на вставке тоже; Палач закрыл их: «Не могу, говорит, ваше императорско величество, заслуги ваши подвергать казни». — «Как?» — «Да так, извольте посмотреть!» — Подходют, глядят, — действительно часы и перстень его. А она вышла, Лидия: «Видишь? Кто ето тебе приходится? Да за такую сволочь, Воронцову — сына своево хотел убить?!» — «Как так сына? Какого сына?» — «А знаешь купальню?» Прямо ему наотрез. Он схватился, — давай на извозчика и Воронцов тоже за им. А она взяла его и привезла в погребок опять.

Базарные книжники

Вот какая была хитрая. А то пропал бы человек! Вишь как подстроили себя покрывать, да не вышло: не даром она перстень и часы-то у его вырядила.

36. МАРЬЯ ЦАРЕВНА

Это было в старое время, конешно... когда-то сыр-бор горел. Жили-были два брата. Один покинул мир, выкопал в земле каютку, а другой-учоный, узнал чорну магию и, как чорт, жил в воде, устроил дворец себе там...

Вот однажды был мужичонка; дети у него умирали. Оставил он безутешную жену, а сам пошол на заработки: «Прощай, жена, хозяйничай»...

Он, когда ушел, ничего не знает, што его жена беременна осталась, в интересе. Ушол и прожил он девять лет на ломовой на пристани; выгружал там товар (грузил корабли) и прожил так девять лет и домой письма не писал никакого. Проработал девять лет и вздумал итти домой. Хоть не исправил одежонку, да зато тысечки три подбил деньжонок.

Ну, собрался, надел форбен худенький и вроде нищим образом давай подаваться домой. Путь обходом был — дальний, ну он свернул, где к дому ближе — пошол прямой дорогой. Была весна, пришлось безводной местностью итти, задолила его жажда, до того — жажда, — пересохло в роте. «Хоть бы где заимочка, воды бы разжиться»... Вдруг завидел, вроде как стоит колодец: «Доплестись бы до этого колодца, жажду отвести».

Доходит. Колодец, стоит вода в трубе, не бежит, как хрусталь. Он — к колодцу и давай внападку пить воду. Вдруг вцепляется ему в бороду лапа из колодца и тянет его к себе. Он вырывается, — нет, держит крепко, тот другой лапой осиливает его. «Пусти, кто там держит?» кричит мужик. «А ты што-ж, не спросил хозяина, бес спросу тут распорядился? Появился такой разодетый господин!» — «Разве вода — золото, што надо спрашивать?.. Перегорела у меня внутренность, я и напал!..» — «Ну, вперед будешь знать... Вот хочешь, подпиши, што у тебя дома — не знаешь, тогда тебя отпущу», говорит этот форсный человек (в копях).

Стал он перебирать в уме: «кобыла... корова... кобыла сделала приплод, девять жеребят... Ежли корова — тоже... бери, я не щажу». — «Нет, это мне не надо, — ты надпиши, что ты не знаешь».

«Ну, што там, — соха, борона... из посуды тебе совсем ничего не надо?»

«Нет, ты подпиши, што не знаешь дома, а там уж дело мое».

«Да на чем же подписать?»

«А вон — пергаментный лоскуток несет ветром... подними вот и на этом можно подписаться».

«Да и ручки нет!»

«Вон и ручка с пером... вон лежит налево-то, подними-ка. Чернил нам не надо, нам бы ножичек только... Да и ножичек вот-он, вон черешок виднется в траве... бери-ка»... Ножичком чиркнул, кровь выступила. — «Давай, собирай пером и пиши, чего дома не знаешь»... Ну, тот расписался: чего дома не знаю, — отдаешь мне. Тот подписался... «Теперь пей сколь хошь!»

«Што за фигура такая?».. Попил он, тот брык в колодец... Форсный человек в колодец упал, а мужик пошел своим путем домой.

И вот подходит он как бы к своему селенью, видит — изба его в сторонке и думает: «чего я не знаю, што у меня дома, што я этому человеку подписал?.. Вдруг (сидела жена его на заваленке, праздничек был) завидела, конешно, его жена по походке: «Ой, батюшки, мужик идет!..» С ней — мальчишка, восемь лет уж ему: «беги, отец идет» (он и не знал, што отдал дитёнка). Тот: «Тятя, тятя!»... — «Ох, што я сделал, дитя отдал!»... Обнял мальчишку мужик, опечалился и сам заплакал: «Куда же я отдал, дьяволу какому-то?» — «Што ты плачешь, ты должен радоваться: без тебя сын вырос и