Уехал, получил свое удовольствие. Ну, то, бывало, Меньшикова Лида поздравляла с добрым утром, а теперь её отец будил каждый день. «Што это ты, Лида, какая-то сонная?» — «Ничего, так», говорит: «я, папа». Прошло месяца четыре с половиной, тут уж ей толчок сделали ножки. Приходится што-то придумывать.

Ну, как у женщины молодой, графини, была у ней мамка. Когда один раз эта мамка у ей в светлице, подзывает она её: «Знаешь што, мамка, можешь ты мою тайну сохранить? Со мной такой грех случился... Ты должна помочь в моем греху». — «Да што ты, матушка, да я гля тебя во всяким рази, што только тебе будет угодно». — «Устроим так: я сделаюсь больной, месяца два полежу, ты способствуй мне перед папашей. Я такую солью штуку-пулю, а потому, вобче, — лекарство я буду в таз, а ты — в помойну яму выливать. Я себя на три года в монастырь, ты — со мной. Куда я, туда ты со мной».

Ну, вот, она давай хворать, хворать, чахнуть, чахнуть, — потом до того, — приходит отец Меньшиков — давай ее лечить, но только нет никакого ей облегчения. «Нет, никакие меня медикаменты не вылечут», говорит она отцу: «я сон видела во сне; я посвятить должна себя в монастырь, на три года. Какой-то старец являлся мне: иди, говорит, в монастырь, и ты оздоровишь!» — «Ну, так што ж, деточка», говорит отец: «помолись, поживи ты в монастыре, только бы ты была жива!» (Не было у Меньшикова больше детей.) Ну тогда понемножку стала вставать она; сделала завещание, стала поправляться, маленько стала есть, а это (показывает обхватом на живот) стала подтягивать корсет, — пуза штобы незаметна было, што она брюхата. Ну тогда носили кринолины, под им оно ничего не поймёшь.

Так, день — другой, осталось суток пять до отъезда в монастырь. Она ходит к отцу, говорит тогда ему: «Дорогой папаша, надо ехать мне, как завещала, в монастырь». Он — оставлять её: «Останься, мол, устроем большой вечер на прощанье, поживи — в монастыре там скучное дело». — «Нет, папаша, до этого дня только я завещала, больше не могу — надо ехать».

Тот, конешно, стеснять её не стал, приказал заказать лошадей, собрали што надо в дорогу; она незаметно кучеру дала денег, штобы вёз, куда прикажу. Села помяхче — и черт-те бери, только колёсы забрякали! Любаву-мамку с собой посадила и отправились в монастырь. Стали они к монастырю подъежжать, ну — она будто притомилась.

Да, повозка была проходная (на почтовых она поехала) — надо покормить. Остановились ночевать в деревушке, и она заказала, штобы што она потребовала, все бы у них было, и горнишная штобы была с хозяевами рядом, штобы всякий раз сейчас же могла притти. Ну, подъехали к одному дому, остановились — кучер стучит: «Вот, мол, проежжающая барышня у вас хоти́т переночевать, да отдохнуть!» Ну хозяин вышел: «Пожалуйте, говорит, милости просим, вот горница вам есть отдельная». — Сейчас протопили, втащили туда вещи, и вот они поселились с Любавой.

Вот ночью начала она мучиться (растрясло её еще дорогой-то), ну значит — родить. Родился у ей мальчик — вылитый капаный Петр Первый, красавец, волосы из кольца в кольцо. Когда родила и говорит, штобы убрать все так, штоб дело это ни кому не было известно. Мамка-Любава все обстряпала, грязь прибрала, што от женщины остается: «Ну што», говорит: «Лида, будем теперь делать?» — «А вот што», говорит: «вот тут в пакете пять тысяч, возьми вот два куска материи, заверни все и отнеси его в монастырь».

Ну, Любава берет младенца, берет этот пакет, берет эту материю и отправляет его в Соловецкий монастырь. Луна была ущербная. Подходит она к монастырю, сидит привратник у ворот, монашек-старик; сидит — удит, клюет носом, потом взял, на балясы прилег и захрапел. Она тихонько подкралась, положила; тот храпит.

К утру старик заметил, да и младенец уж закричал, соску ищет, выпала соска у его. Ну старик подымается: «Господи! Исусе Христе, сыне божий!» глядит: младенец завернутый лежит. Да чу́дное существо, красавец такой! Сейчас доложил игуменье, монашенька черничка пришла, посмотрела: «Што тут?» Взяла пакет, прочитала: «Денег пять тысяч, мать не известна, ухаживать за дитём как можно ловчей!» Игуменья взяла это дело на себя, окрестила, дали имя Павел, стали воспитывать. Деньги положили до возраста лет, когда он возвратиться с ученья должо́н (девичий монастырь!)

Ну она вырастила его, лет восьми стал мальчик, давай его учить... Вот подходит время — отдали его в училище из монастыря. Вот стало ему годов пятнадцать. Когда возмужал Меньшиков внучек, тогда ста́л жаловаться, што ученики дразнют его, что нет у его родителей. Ну тут рассказали ему, мальчик узнал, што он подкидыш. «А што такое», говорит: «у всех учеников мамаша есть, а я какой подкидыш могу быть?» — «А што ж», говорят: «ведь, твоя мама неизвестна, тебя за воротами ребенком нашли». — «А, так-так! Несчастный я человек!» — «Да тебя», говорят: «девушка родила, — вот и подкинули, штобы ты матери своей не знал».

Ну до чего пошла грамота — он лучче учителя все изучил. Тот глядел, глядел: «Слушай», говорит: «я тебя не могу больше учить; если хочешь, иди в наверситет, вышшую науку изучать!»

Ну ладно. Живет в монастыре. Похаживает, посматривает, и монашки закидывают глазки, молитву стали забывать. Наконец, приходит игуменья и говорит: «Мой милый, тебе семнадцать лет, ты уж мужчина, мы не можем тебя больше здесь держать». А учиться до чего был горазд: играть на гитаре, на арфе и выучился петь — так поет, што закачаешься. Так она ему сказала, а он как привык к им: «Как же», говорит: «мама, я не могу с вами растаться». — «Ну», говорит: «здесь нельзя; вот твои пять тысяч рублей, мать твоя неизвестная оставила, я их не утратила, получи, тебе пока хватит, на службу, где не пределишься».

Он получил пять тысяч, пошел к учителю опять. Ну, учитель говорит: «Я не могу тебя обучать; выписывать тебе книги, тоже не знаю какие; поступай», говорит: в наверситет». Он попрощался. Учитель подарил ему арфу, гитару.

Нанял он подводу, выехал в Петроград. Походил по Петрограду, остановился в гостинице. У содержателя этой гостиницы была дочь — хорошая, красивая. Откупил он себе номер, живет. Вот один раз заиграл он на арфе. Што ты! И на гитаре играет — да какой у него золотой