* * *

Лето и осень Эрнест, как обычно, провел на ранчо Нордквиста в штате Вайоминг. Он серьезно раздумывал над тем, каким образом смог бы оказаться в Испании. «Я должен поехать в Испанию», – сказал он Максу Перкинсу. Он горел желанием писать о гражданской войне, разразившейся между республиканским правительством и его сторонниками, в том числе умеренными демократами, коммунистами, социалистами, анархистами и остальными левыми (лоялистами), и теми силами, которые называли себя националистами и которые включали церковную иерархию, крупных землевладельцев, полицию, армейских офицеров и другие влиятельные группы правых и их лидеров.

Отчасти ощущение необходимости ехать выросло в Эрнесте естественным образом из глубокой привязанности к стране, привязанности, возникшей еще в первые приезды в Испанию в 1920-е. Он любил природу Испании и любил испанский народ. Он любил рыбалку, бои быков, католические святыни и соборы, Эль Греко и Прадо, кафе Барселоны, пляжи Сан-Себастьяна в Стране Басков. Он пытался привить и друзьям любовь к Испании и не только тем, что отправлял их в Памплону бегать с быками. Он убеждал их приехать и, если страна им не нравилась или не нравилось само путешествие, он воспринимал это как смертельное оскорбление. Именно в Испании Эрнест принял волнующее решение стать католиком. Он с горячностью размышлял о будущем Испании и опасался за ее судьбу.

Война в Испании была скверной войной, писал в 1937 году Эрнест бруклинскому писателю Гарри Сильвестру. В ней не было правильных и неправильных сторон. Он пытался уговорить Сильвестра пожертвовать деньги на санитарные машины для республиканцев. Мятежники во главе с генералом Франсиско Франко присоединились к фашистам, угрожавшим оккупировать Европу. У Германии и Италии было много самолетов, солдат и техники. У них много санитарных машин, говорил Эрнест Сильвестру, «но убивать раненых в госпитале Толедо с помощью ручных гранат – очень не по-католически и не по-христиански». Он знал, что республиканцы расстреливали священников, но не понимал, почему католики поддерживают «угнетателей». Возможно, он не все знает, как сторонний наблюдатель, но его «симпатии всегда на стороне эксплуатируемых рабочих, а не лендлордов». Эрнест признавал, что дружил со многими богачами, которые могли бы, допустим, встать на сторону лендлордов, но «даже если мне случается выпивать с ними и стрелять по голубям», прибавил он немного неискренне, он с радостью перестрелял бы их самих.

Зарождение политического сознания в Хемингуэе – вопрос сложный. Национализм тоже занимал его мысли, и они постоянно будут беспокоить его на протяжении войны, и не только тогда, когда он стрелял по голубям с лендлордами. Пфайфферы, набожные католики, инстинктивно встали на сторону националистов, особенно когда стали множиться сообщения о сожжении церквей и убийствах священников и монахинь, но они сделали это также из классового чувства. Джинни Пфайффер спрашивала писательницу Дон Пауэлл, почему «мы» хотим быть лоялистами, если за них воюют слуги. Позже Эрнест признался родителям Полин, что, хотя сначала он сохранял нейтралитет, скоро он стал «лидером батальона Неблагодарных не на той стороне». Он был встревожен тем, что ему придется показаться неблагодарным, и в финансовом смысле, и в остальных, и содрогался при мысли, под каким углом Гас Пфайффер смотрит на противостояние. Но по мере того как националистическое движение все больше подпадало под власть фашистов, Эрнесту становилось легче отстаивать свою позицию перед Пфайфферами. Он называл этот конфликт «репетицией неизбежной войны в Европе», хотя в 1937 году война отнюдь не была «неизбежной».

Политическая сознательность Эрнесту была внове. До сего момента он исповедовал беспристрастный цинизм – хотя и не до конца. В то время как бабушки и дедушки с обеих сторон – и жители Оак-Парка в целом – были единодушными приверженцами республиканской партии, Эд и Грейс оставались равнодушными к происходящему в Испании. В июне 1920 года Эд присутствовал на съезде республиканцев в Чикаго, когда жена с детьми жили в «Уиндмире». Он стал свидетелем избрания Уоррена Г. Гардинга на десятом голосовании. Кандидаты из списка Хардинга / Кулиджа состязались с демократами Джеймсом Коксом, губернатором Огайо, и его соседом по избирательному списку, молодым Франклином Делано Рузвельтом. Это были единственные президентские выборы, на которых голосовал Хемингуэй. Свой голос он отдал за Юджина В. Дебса, постоянного кандидата от социалистов, который выборы 1920 года провел в тюрьме.

Эрнест тогда жил в квартире Кенли Смита в Чикаго, и хорошо подобранными списками книг для чтения он пытался компенсировать недоступный колледж. У Кенли он познакомился с Исааком Доном Левиным, репортером «Чикаго дейли ньюс», который писал о русской революции. Благодаря этому знакомству в руки к Хемингуэю попала книга Левина «Русская революция» (1917). Несомненно, внимание будущего вундеркинда привлекла книга вундеркинда тогдашнего, Джона Рида, который написал о революции в книге «Десять дней, которые потрясли мир» (1919). Рид умер в октябре 1920 года в российской больнице.

Впрочем, Эрнест никогда не был активистом. Исповедуемый им цинизм был позой, и началось это все со скандалов с коррумпированной администрацией Гардинга. Отчасти он пришел к осознанности, как писатель-модернист, благодаря растущему пониманию, что война ведется не ради «мира, безопасного для демократии», как утверждал Вудро Вильсон, а ради политического и экономического статус-кво. Эти взгляды Эрнест высказывал в репортажах для «Торонто стар», посвященных европейским экономическим конференциям в 1920-е годы. Эрнест в самом деле довольно злобно высказался о выборах Герберта Гувера – Рузвельта 1932 года, назвав их состязанием между «сифилитическим ребенком» и «параличным демагогом». Подобные высказывания рождались скорее из природного цинизма, чем указывали на реальные размышления о политических проблемах.

До гражданской войны в Испании Эрнест считал, что писатель должен быть выше политики. Нередко ему приходилось отвечать на постоянный шквал критики в свой адрес за отсутствие в его произведениях политики. Эрнест жаловался Арнольду Гингричу, что в пролетарских 1930-х роман о забастовке «автоматически» считался литературой. В других странах критики были не столь строги к своим писателям и не называли их «дерьмом», если те писали об охоте и рыбалке. «Писатель – отторженец, как цыган», – сказал он в письме переводчику Ивану Кашкину в 1935 году. Писатель не должен иметь классовое сознание, если у него есть какой-то литературный талант; в хорошем произведении, утверждал Эрнест, «все классы – его достояние».

В репортажах, написанных в 1920-е годы, Эрнест показывал себя проницательным политическим обозревателем. Оценка, данная им в то время Муссолини, демонстрировала острый глаз на детали и цинизм, который, впрочем, приближался к дилетантизму. На первой пресс-конференции диктатора Эрнест, как и многие журналисты и обозреватели, находился под большим впечатлением от Муссолини, может быть, более всего от его описания самого себя как «авантюриста всех дорог». Однако к следующей пресс-конференции Эрнест был настроен резко критично, о чем свидетельствует название статьи: «Муссолини: самый большой блеф в Европе». Когда диктатор пригласил прессу в свой кабинет, он сидел за письменным столом и читал книгу; Эрнест подкрался к нему и обратил внимание, что книга – это французско-английский словарь, перевернутый вверх ногами. При этом он делал вывод, что «Муссолини не дурак и великий организатор». В 1930-е годы, обратив внимание на мировую политику, Эрнест сохранял трезвость мысли и проницательность, особенно в отношении Италии, за политическими событиями которой он следил с тех пор, как был ранен там на войне. Такова, к примеру, сентябрьская колонка за 1935 год для «Эсквайра», посвященная борьбе Италии против Эфиопии. Эрнест показал тонкое понимание динамики примиренчества, он не сомневался, что надвигается большая война. Как раз в тот момент, когда в США его критиковали за отсутствие интереса к политике, он изучал мировую политику и формировал правильный взгляд, который мог убедительно выразить.