Именно в «Снегах Килиманджаро» впервые прозвучала почти навязчивая идея Хемингуэя, которая будет появляться в его переписке с этого момента и до смерти: что он может «исписаться» и будет неспособен писать об определенных вещах, которые всегда умел описывать и знал, как включить ту или иную тему в прозу. Поскольку интерес публики к Эрнесту продолжал расти и критики нередко рассматривали его творчество через призму биографии автора, он опасался, что те, кто пишет о его жизни, каким-то образом лишат его собственных переживаний. После того как в 1948 году Малкольм Коули написал о Хемингуэе длинный биографический очерк, напечатанный в журнале «Лайф», он стал жаловаться, что «утратил» впечатления, о которых писал Коули, и сообщил своему поклоннику, что ему надоело терять то, о чем он когда-то много думал. В «Снегах» Гарри ругает себя за то, что не «использовал» впечатления в работе. Он вспоминает о том, что, несомненно, указывает на ранчо Нордквистов в Вайоминге, и говорит: «У него хватило бы материала, по крайней мере, на двадцать рассказов о тех местах, а он не написал ни одного» и будто спрашивает себя: «Почему?»

«Снега Килиманджаро» стали переломным моментом на творческом пути тридцатисемилетнего Эрнеста. Блестящий рассказ является одновременно напоминанием и протестом против его собственного поведения, когда он позволил Гингричу выпотрошить «Иметь и не иметь» и не потрудился переписать роман и сделать из него стоящую вещь – или вовсе отказаться от него. Эрнест больше не писал для себя (чего он, казалось, боялся), а только для других – и все чаще ради денег – то есть занимался именно тем, от чего предостерегал писателей в «Смерти после полудня», в тех пассажах об искусстве, которые, по иронии судьбы, исключил по совету Дос Пассоса. Рассказ «Снега Килиманджаро» является отчасти его апологией.

Строки рассказа, посвященные Скотту Фицджеральду, свидетельствуют о еще одном пройденном рубеже, на сей раз в отношениях с друзьями: можно сказать, он заявил тем самым, что он больше не испыптывает угрызений совести по поводу друзей из своего прошлого. «Снега Килиманджаро» впервые были напечатаны в «Эсквайре» в августе 1936 года, всего через пять месяцев после выхода последнего эссе «Крушение», что говорит о том, что Гингрич не проявлял столь нежной озабоченности репутацией Фицджеральда, какую показывал в отношении Джейн Мейсон и Дос Пассоса. В рассказе упоминалось настоящее имя Скотта, и весь этот пассаж о богачах выставлял его друга в смешном свете:

Вероятно, Эрнест считал, что рассказ о писателе, погубившем себя связями с богачами, был подходящей площадкой для обнародования подобного вопроса. Однако необходимости называть имя реального человека в художественной прозе не было. Мнение Эрнеста, будто Скотт наивен и даже глуп, потому что не раскусил богатых, как это сделал он, якобы оправдывает рассказчика «Снегов»: впрочем, как бы тот ни заблуждался, существовал по крайней мере еще один знаменитый писатель, заблуждавшийся еще больше. Поступок едва ли был добрым.

Перевертывание событий таким образом, что мишенью оказался Скотт – тогда как на самом деле этой заблудшей душой был Эрнест, – можно назвать необыкновенно коварным поступком. Та фраза была взята Эрнестом почти неизмененной из рассказа Скотта 1926 года «Богатый парень», который является одним из самых проницательных портретов богачей в художественной прозе: «Позвольте рассказать вам об очень богатых людях, – писал Скотт. – Они отличаются от нас с вами». Причем ответ Скотту Эрнест взял из совершенно другого эпизода. Как-то раз Эрнест и Макс Перкинс обедали в Нью-Йорке с писательницей Мэри Колум. Именно Эрнест завел разговор о богатых: «У меня все больше знакомых среди богачей», – на что Колум отчеканила ответ: «Единственная разница между богатыми и другими людьми в том, что у богатых больше денег». Эрнест в «Снегах Килиманджаро» попросту сделал следующее: унижение, причиненное ему женщиной-писательницей, он перенес на Скотта, а своему герою приписал проницательное наблюдение и забавное замечание.

Скотт написал Хемингуэю по поводу рассказа короткое и меткое письмо, начинавшееся, без обиняков, словами «Пожалуйста, при первой же перепечатке убери мое имя» и добавил: «Когда рассказ пойдет в книгу, очень тебя прошу снять упоминание обо мне». Когда рукопись «Первых сорока девяти рассказов» в августе 1937 года появилась в «Скрибнерс», Макс Перкинс обратил внимание, что Эрнест убрал только фамилию Скотта. Макс заметил Эрнесту, что этого недостаточно, и в конце концов Эрнест заменил имя на Джулиана.

Это досадное происшествие ознаменовало окончательный разрыв в отношениях Хемингуэя и Фицджеральда, о чем можно судить по отклику Скотта на последнюю выходку Эрнеста – ожидаемый конфликт с Максом Истменом. В августе 1937-го, год спустя, Эрнест столкнулся с Истменом в кабинете Макса Перкинса. Челюсть Истмена Эрнест угрожал сломать еще тогда, когда Истмен в разгромной рецензии на «Смерть после полудня» назвал литературный стиль Хемингуэя «стилем накладных волос на груди». Эрнест оголил свою грудь и распахнул рубашку Истмена, чтобы взглянуть на его грудь. Истмен взял книгу, в которой была напечатана рецензия, и Эрнест швырнул книгу ему в лицо. Они обменялись ударами прямо в редакции «Скрибнерс», хотя и неясно, за кем осталась победа. Кто-то рассказывал, что встреча писателей закончилась тем, что они упали, сцепившись, на пол, причем Истмен был сверху, но Эрнест энергично оспаривал эту версию и снабдил журналистов собственной, где он утверждал, что Истмен напал на него «как женщина» и стал царапать ему лицо ногтями. Обозревателям светской хроники история понравилась; Истмена они назвали «Кротонским боксером», а Хемингуэя – «Парнем из Гаваны».

На длинный рассказ Перкинса об этом происшествии Скотт откликнулся письмом, которое свидетельствовало не только об отдалении от друга (прежде он вступил бы в драку, если бы там присутствовал), но и об острой реакции на растущую самопоглощенность и дурость Эрнеста: «Сейчас он живет в мире, который принадлежит ему настолько полно, что помочь ему невозможно».

Скотт даже и не пытался, если учесть, какие времена переживала его дружба с Эрнестом. «Я так сильно его люблю, впрочем, – продолжал он, – что вздрагиваю, когда с ним что-то происходит, и мне стыдно, что имбецилы докопались до него и обидели». Скотт сказал, что очень плохо, когда такой «визг» сопровождает поступки самого именитого писателя страны.

Другой случай незадолго до инцидента с Максом Истменом показал, что Эрнест не сумел воспринять свою именитость достойно. Он необыкновенно гордился скандальной дракой с поэтом Уоллесом Стивенсом, хотя и был разочарован его попытками предать историю огласке. Одним февральским вечером Урсула Хемингуэй, которая была с гостях у брата на Ки-Уэсте, присутствовала на коктейльном приеме, где она услышала, как Стивенс говорит о ее брате что-то плохое. В дом на Уайтхед-стрит она вернулась в слезах. Эрнест помчался на вечеринку и ударил страхового агента и поэта, который был на двадцать лет его старше, но имел крепкое сложение. И хотя мы знаем версию случившегося только от Эрнеста, Уолдо Пирс видел Стивенса на следующий день и рассказывал, что после драки тот остался с разбитым лицом, синяком под глазом и сломанной в двух местах рукой. Эрнест в порыве бурных чувств рассказал Саре Мерфи, что Стивенс заточен на пять дней в гостиничный номер и над ним «работают» доктор и медсестра. Он сообщил эту историю[47] и Дос Пассосу, хотя попросил друга хранить ее в тайне, поскольку он обещал Стивенсу никому ее не рассказывать. В ликующем письме Саре, которая приехала навестить больного туберкулезом Патрика в санатории в Адирондаке, он сообщал пропорции Стивенса (шесть футов два дюйма – 225 фунтов, утверждал Эрнест), чтобы она могла передать историю больному сыну. Вообще-то Патрик стал исключением. Эрнест просил, умолял и приказывал Саре никому ничего не рассказывать. Пять раз.