– Ишь ты!.. – опять умиленно поддели Саву. – А ешо чево табе баба на торгу гуторила?

Саве хоть и не верили, но слушали с вниманием: ладно и весело говорил Сава, бахвалился и врал, теша свою распутную душу, а заодно потешая и чужие. В кабаке такому говоруну всегда рады.

Даже волынщик, забредший в кабак заработать деньгу-другую, перестал терзать свою волынку и раззявил рот на Савину болтовню. Пересел поближе к Саве и переписчик. Он единственный слушал Саву с тревогой и не иначе как верил ему, остальные же лишь потешались да раззадоривали Саву.

Сава дождался кабатчика с медовухой, присосался прямо к братине… Глаза его истомно пучились – хмель распирал его, мутил, но кураж был сильнее хмеля, и Сава, поотдышавшись, важно сказал:

– Будут потеперь на Расеи книги печатные и розуму вам, дурням, прибавят… А буде, и убавят!

Сава глумливо захохотал, лицо его зашлось багровой испариной. Переписчик совсем обник от этого Савиного хохота, только глаза его, растерянные и злые, смотрели на Саву как на самого заклятого врага.

– От своего труда хлеб свой стяжаем, – сказал он скорбно и зло. – Нежели государь по миру нас пустит? Книга печатная – погибель наша!

– В Кержаче вона, сказывают, мужик да женка в круге ходят, и Дух Святой, сказывают, нисходит на них, – сказал кто-то из дальнего угла. – И об земь их бьет, и в исступлении держит, а посля того исступления мужик той да женка благовестят…

– Лжа! – выхекнул кто-то утробно, как после тяжелого удара, и заковыристо выматерился. – Лжа! Откель им ведать то благовестие?!

– Написано: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано, – сказал все тот же голос в углу.

Кабак разом притих… Малюта поднялся с пола, направил в дальний угол свой насторожившийся глаз. Один Сава остался равнодушен к услышанному. Протяжно икнув, перекрестил рот, с тоской спросил:

– И чиво?..

– Про книги також молвят… Не нужны, молвят, книги все – ни старые, ни новые, бо спастись по ним нельзя. Нужна, молвят, единая книга – книга золотая, голубиная – сам Дух Святой! А книги все прочь – потопить в реке иль пожечь в огне и итить на святое место кликать на землю превышнего Бога!

Малюта вышел из-за спины Савы, прошел в угол к говорившему, приткнулся к его лицу своим оскалившимся лицом и торопливо проговорил:

– Ну-ка вразуми, вразуми… Не очул я твоих словес!

– Ты чиво? – откачнулся от него в ужасе мужик. – Чиво ты?.. Бог с тобой! – перекрестил он Малюту и намерился вылезти из-за стола, но Малюта навалился локтем на его плечо и со зловещей ласковостью повторил:

– Вразуми, вразуми добра человека… Не очул я твоих словес!

– Да он чиво, братя? – закричал мужик и пополз с лавки из-под Малютиного локтя. – Рожа-то – ух! – страх Господень!

Кто-то потянул Малюту сзади за кафтан, Малюта вырвался и опять к мужику, уже сползшему с лавки на пол, но сзади вновь ухватили Малютин кафтан – теперь покрепче!

Из-за стойки выскочил кабатчик, заметушился, запричитал:

– Людя!.. Христом Богом!.. Не трожьте бельмастого! Не трожьте бельмастого, людя!

Чуяла его искушенная душа зловещую тайну Малюты, но для других Малюта был только косматым мужичиной, таким же, как и все они, – без тайн и без зловестий, и они принялись расправляться с ним с таким же яростным завзятьем, с каким нередко расправлялись друг с другом.

Сава кинулся на выручку Малюте… Такого только и ждала его лихая душа, падкая до буйства и злочина. Раздразненная хмелем, она в любой миг готова была сорваться с цепи – и сорвалась. За Савой поднялись и все его артельщики… Отчаянный вопль кабатчика, умолявшего не трогать бельмастого, потонул в горячем рыке двух дюжин яростных человеческих глоток. Бронники и кузнецы, которых было большинство в кабаке, были дюжим народцем – вскоре Савина братия стала выползать из кабака с вышибленными зубами, с расчаученными носами, с разорванными губами, отплевывающиеся, отхаркивающиеся кровью…

Малюта с Савой держались дольше других, зато и досталось им больше всех: Малюта с трудом выполз из кабака, а Сава и выползти не смог – вынесли…

4

Фетинья целую неделю отхаживала Саву. Как привезла его из кабака, еле живого, бесчувственного, так и не отходила от него ни на шаг.

В тот день прибежал к ней мальчонка из Занеглименья: «Тетка, плотницкие меня послали… Вашего Савку вусмерть убили!»

Запрягла Фетинья лошадь, поехала в Бронную слободу. Думала, за мертвым едет… Ан нет, жив был Сава, наполовину, но жив. Иного она, пожалуй, и не заполучила бы в свои руки, а лучших рук для полумертвого Савы и желать было нельзя. Артельщики знали об этом, потому и послали за Фетиньей.

Два дня лежал Сава пластом, на третий – очнулся. Увидел над собой Фетинью, в страхе зажмурился. Долго лежал так, не размыкая век, должно быть вспоминая все, что мог вспомнить, и стараясь сообразить – почему перед глазами Фетинья.

– Ты, баба? – наконец спросил он.

– Я, Савушка…

– А иде ж то мы – на земле иль уже на небе?

– На земле, Савушка, на земле, родимый… Слава Богу!

Сава пошевелился, застонал от боли и, застыдившись перед Фетиньей своего стона, отвернул от нее лицо.

– Лежи, Савушка, не рушься… Чиво надобно, я подам.

– Хмелен был… – не то оправдываясь, не то гордясь, сказал Сава и протяжно вздохнул, подавливая стон. – Славно…

– Славно, Савушка, – вздохнула и Фетинья.

– А ты ж пошто при мне? – насупил Сава брови. – Кто тебя допустил?

– Бог меня послал к тебе, Савушка, Бог… Лежи, родимый, не рушься и не молвь.

– Ох, баба… – Сава искривился – и от боли, и от неудовольствия. – Иде ты такая взялась, на мое несчастье?

– На счастье, Савушка, на счастье… Нешто дурна я иль квола?

– Баба ты… В том весь гвоздь.

– Что ж, Савушка, не дал Господь мужиком быть. Да я, Савушка, иных твоих мужиков сотню стою. Возьмешь меня в женки – гордиться будешь!

– Ты об том не думай, баба… И вся твоя лукавость не про меня.

– Нешто лукавость, Савушка? Сердечность!

– Лукавость, – упорно повторил Сава. – Должно быть, и ноне… – Сава пристально посмотрел на Фетинью, прямо спросил: – Ноне мял я тебя?

– О Господи!.. – раскатилась хохотом Фетинья. – Куды тебе меня-то было мять, коли самого вон как намяли! Не чаяла живым довезти!

– Ну тады горазд… – успокоился Сава. – Бо во хмелю я все могу.

Принялась Фетинья откармливать Саву, отпаивать, обласкивать… Сава хмурился, вздыхал, но терпеливо принимал и пищу, и ласки. Душа его как будто начала оттаивать от Фетиньиного тепла. По ночам Фетинья ложилась рядом и, томясь от его близости, жаркая, льнущая, бесстыдно, упрямо шептала: