Вытерпел ее Сава и с облегчением выпроводил, а через три дня она вновь с пирогами и сбитнем – и вновь принялась всплескивать руками… Артельщики, всегда и во всем стоявшие за Саву, теперь и не знали, как постоять за него, и только молча уписывали Фетиньины пироги да запивали их сбитнем, пряча от Савы свои виноватые, растерянные лица. Понимали они, чего ради затеяла Фетинья всю эту хитрость: не об избе пеклась она, не нужна была ей изба, ей нужен был Сава.

Артельщики, с которыми Сава частенько бражничал у Фетиньи, давно уже заметили, что Фетинья неравнодушна к Саве. С ним она всегда была уважлива, ласкова, приветлива – другим же и взгляда не даривала. Артельщики и в шутку, и не в шутку натякивали Саве про это: «Поглянь-ка, Савка, кабатчица-то как вабит[154] тебя!.. Должно, в мужья приглядела!»

Сава все эти натяки пускал мимо ушей, перед Фетиньей же важничал, спесивился, а если и приставал к ней, то не иначе как с какой-нибудь скабрезой и похабщиной, а Фетинья ждала подходящего случая и дождалась – попался Сава в ее сети. И не понимали артельщики, почему Сава так рвется из этих сетей. Такой бабы, как Фетинья, – поискать! Красоты Фетинья была дивной, на всю Москву славилась, да еще и подальше, куда эту славу завезли московские купцы. Теперь заезжий купчина, если был он наслышан о Фетинье и если в нем еще не усмирилась мужская сила, не шел перво-наперво в Покровский собор к обедне, а шел в кабак «Под пушками» – посмотреть, полюбоваться на Фетинью. И сколько таких она уже отшила – знатных и богатых, не под стать Саве! Как мотыльки на свет, бросались на нее женихи, а Фетинья будто зарок дала провдовствовать до конца своей жизни. Самый богатый московский купец Алтабасов, у которого даже бояре в должниках ходят, приезжал сватать Фетинью с ларцом, полным гурмышского[155] жемчуга, а она – вот тебе! – перед Савой хвостом метет.

– Э-хе-хе!.. – не без тайной зависти вздыхала Савина артельная братия, насмотревшись на Фетиньины ухищрения. – Поди выразумей то бабье нутро… Все в ем наниче[156].

– Недаром речется: антихристово племя!

А кое-кто, кому Фетинья не только пирогами и сбитнем тронула душу, но и своей веселой добротой и бескорыстной, странной бабьей тягой к Саве, начинал советовать ему:

– Ты бы, Савка, оставил пеньтюшиться да поял[157] Фетинью. Баба она – будто сам Бог ее сотворил!

– Бросай, Савка, лотрыжничать, хвать ужо!.. Ставай на Божью путю, плоди чад да копи деньгу на помин души своей грешной!

Не терпел Сава такой говори. Вот и сейчас наперекор всем потопал в Занеглименье. Попробовали было артельщики упросить его пойти к Фетинье, да где там!.. Навесил губы, заграбастал шапку с серебром – и волком, без оглядки, как от гона. Артельщики повздыхали-повздыхали, да и следом: куда денешься – доля каждого в шапке, а шапка у Савы – ему делить заработанное, он голова в артели, ему, стало быть, и место для дележа выбирать.

Кабак у бронников был набит битком. Дозволенные по случаю рождения царевича братчины уже плыли под всеми парусами по веселому морю хмеля. В лучинном чаду муруго проступали блаженные лица, как у святых угодников со старых икон, горласто и яро вопила чья-то слезливая радость, в углу, напротив двери, по-собачьи выла волынка, к которой невпопад пристраивалось несколько исхрипших голосов. Капало с потолка, зловонило… С улицы вслед за открываемой дверью вливалась холодная сырость… Кабатчик по-змеиному прицеливался в каждого входящего, недобро хватался рукой за свою сивеющую бороду, похожую на тесак.

У порога кто-то неловко подбил Саве руку, чуть не вытряхнув шапку с серебром.

– Но!! – грюкнул Сава сапогом в зад этого нерасторопу. – Расступись! Сребро несу!

Кабатчик зажал бороду в ладонь, как нож, жирным, гадливым голосом хрипонул:

– Поди, Савка, вон! Вишь чаво!..

– Ты ин што? – шутовски раззявился Сава. – Умлел? Вона, поглянь! – и бухнул перед ним на стойку шапку с серебром.

– О-о! – протянул смачно кабатчик и отвесил треснувшую, с запекшейся кровью губу. Глаза его усмиренно прижмурились.

Сава небрежно кинул ему за губу щепоть монет, кабатчик языком переправил их в рот, давясь слюной, сказал:

– Тады – что ж!.. Кой-кого вышибу, выслободю тебе место, Сава Ильич!

Пропуская мимо ушей крики и брань, посыпавшиеся на него со всех сторон, кабатчик с деловитой сосредоточенностью и невозмутимостью выкинул из кабака с десяток самых подгулявших, некоторых попересаживал, некоторых потеснил, но место Саве и его артельщикам все-таки нашел.

Не всем досталось место за столом, несколько артельщиков уселись на полу, под стенкой. Чуть поодаль от них, в углу, тоже на полу, сидел лохматый мужичина, спокойно посасывающий из выщербленного скопкаря не то медовуху, не то бражку… Лучина в этом углу давно догорела и погасла, и мужик, видать, был рад этому: он сидел, вжавшись в самый угол, в тень, скрывавшую его лицо, сидел молча, и, если бы время от времени не прикладывался к скопкарю, можно было подумать, что он спит.

Кабатчик, раздавая Савиной братии корцы, скосился в угол, посверлил мужика подозрительным взглядом, покривил недовольно губы, но смолчал, ушел, однако не успокоился… Притащив братину с медовухой, поставил ее на стол перед Савой, вновь повсмотрелся в угол – теперь уже зло и настырно.

– Ишь притаился! – хрипло сказал кабатчик и огляделся по сторонам, не то опасаясь чего-то, не то ища поддержки. – Уж не лазутник ли, а? Впервой вижу… Не бывало такого у нас ранее… Не бывало! Глаз у меня памятлив. Кто таков?

– Отстрянь от человека, – заступился за мужика Сава. – Какой он тебе лазутник?! Горе, буде, у человека сталось… Садись к нам, добра человек, – позвал он мужика и высыпал из треуха на стол серебро. – Эх жа и гульнем ноне! Всю тоску и хмурь из души долой выпихнем!

– Ты, Сава Ильич, не встревай, – отмахнулся кабатчик. – Глаз у меня памятлив – не бывало его у нас ранее. Кто таков, ответствуй? – задиристо, но не очень смело потребовал кабатчик.

– Добра человек, – спокойно ответил из угла мужик.

– А как лазутник?

– Вот дуролом!.. – гыкнул глумливо мужик. – Нешто я тебе сознался бы?!

– А как стрельцов кликну да в приказ?!

– Коль тебе дела иного нет, ступай кличь, – невозмутимо ответил мужик.

– Отстрянь от человека! – вновь вступился за него Сава. – Вишь, душа его по миру пошла! В страстях[158] он! Донеси ему взвару – я заплачу!

– Ты, Сава Ильич, не встревай!.. Пущай сказывает: кто таков и каким именем кличут?