– Скажу я вам, умельцы, на прощание… Бог мне вкладывает сие в уста… Дело, к коему вы ныне приложили руку, – самое великое с тех пор, как Русь просветилась святым крещением! Ибо брани наши великие, в коих мы прославили имя Христа и отечество наше, несли нам свободу и избавление от угнетателя… Труды наши мирские несли нам благоденствие… Верность Богу нашему даровала нам благодать и озаряла наши души спасительным светом, наставляя нас на путь праведный… Но сие озарит наш разум, что дарован нам Всевышним не толико на разумение ближнего своего, но також на дерзания, равные его, божественным, деяниям, ибо Бог сотворил человека по образу своему и подобию.

– Страшное больно речешь ты, отец дьякон, – сказал смущенно Сава. – Прям-таки несусветное. Како ж так могёт статься, чтоб человек равные Богу дела творил? Чего ж с белым светом-то станется?

– Верно Сава гуторит, – заволновались артельщики. – Должно быть, и вправду дело сие черное?!

– Грех на душу взяли!..

– Вон вы как меня выразумели? – огорчился Федоров. – Нет, други мои, Божье человек повторить не сможет… Ни луны, ни солнца, ни земных хлябей, ни твердей небесных ему не сотворить: то дело изначальное, то корень Вселенной. Но иное – вельми гораздое и славное, до чего я по скудости ума своего и домыслиться не могу, – человек непременно станет творить! Непременно, други мои, и книга наипаче поспособствует ему в том! Книга – сие сундук, куда люди из поколения в поколение складывают самое сокровенное, самое мудрое, самое гораздое и потребное. А коли сундук мал – сколько туда закладешь? Да и не всяк к тому сундуку допущен. Сколь доброго и славного, сотворенного разумом людским, гибнет втуне, не попадая в сей сундук, и сколь разумных втуне плутает на давно исхоженной стезе, не ведая о своем предтече. А будь сей сундук открыт для всех, путь к истине, к добру, к потребным деяниям был бы спрямлен и вельми облегчен.

– Ан в книгах-то, отец дьякон, чужая мудрость писана, – сказал Сава, засматривая хитровато в глаза Федорову. – Чужому уму-розуму, стало быть, научают книги. А то – вред! Человеку своим умом надлежит жить!

– Верно гуторит Сава, – завздыхали артельщики. – Како ж тады разглядеть, через книги те, – кто разумен, а кто дурён? Тады, выходит, всяк за разумника сыдет, книги те перечтя?!

– Наберется иной глупец книжного розуму-то да станет ладному, смекалистому человеку поперек его дела встрявать да с толку его сбивать… Мутить чужой премудростью его разум! Так и загубит добра человека, от коего миру польза шла, – сказал важно и строго Сава, будто отчитывая Федорова. – И расплодятся на земле таковые умники с чужого розуму, как сорное былие, да позаглушат доброе роство – вот уж беда будет! Уж и ноне речется, што дураками свет стоит. Велико, стало быть, их племя! А от книг твоих, отец дьякон, им и вовсе вольготье настанет!

– Нет, Сава Ильич, – возразил Федоров. – Неправота твоя тут… – Федоров помедлил, обвел взглядом артельщиков: умудрены, лукавы и с виду только простодушны. С такими ухо держи остро! Вон как повернули дело! И хоть не правы по самой сути, а вот же найдись, доведи им это… Не просто довести!

Сава выжидающе смотрел на Федорова…

– Неправота твоя, Сава Ильич! – твердо повторил Федоров. – Истинный ум городьбой не огородишь! А дурак… Дурак, Сава Ильич, что мутовка, речется в народе, – куда ни поверни, а сук напереди! А от себя так скажу: буде, и вправду на дураках свет стоит, но движется он разумными, и все пригожее, доброе, потребное на свете – от разумных. Не так ли, Сава Ильич?

– Так-то оно так, – горделиво и заумно усмехнулся Сава, – а токо всякая мудрость – от Бога, отец дьякон. Мы вон без книг тебе хоромы поставили. Постник Барма Покрова на рву також без книг поставили. Все делается, как мера и глаз укажут да божьим провидением. А книги вреда нанесут непременно! Промеж людей еще одна лжа разведется – книжная лжа! Так что мой совет тебе, отец дьякон, кинь сие дело да подавайся к нам в артелю. Житье наше пригожее и вольное! Ныне в кабак пыдем!

Федоров раздумчиво улыбнулся этим словам Савы, мягко, но с достоинством сказал:

– Имею я вместо рала художества рук моих, а вместо житных семян дано мне духовные семена по Вселенной рассевать и всем по чину раздавать духовную сию пищу. Каждому – свое, Сава Ильич!

3

С треухом, полным серебра, полученного на Казенном дворе за срубленную печатню, шагал Сава в Занеглименье – к бронникам, в их кабак, прозванный на Москве с чьей-то нелегкой руки «Гузном» – за то, должно быть, что находился он в тесном и темном подполье, крепко пропахшем всеми запахами бренного ремесла.

Сава греб промокшими сапогами по снежной жиже, постно пятил губы и изредка брезгливо цвиркал плевками в попадавшиеся на его пути лужи. Следом за ним, смиренно, как овцы за пастухом, брели его артельщики. Не хотелось им топать в Бронную слободу: и путь не близок, да и кабак уж больно плох… Куда как лучше было устроить братчину в кабаке «Под пушками» – у Фетиньи, но Сава, с той поры как осрамился перед Фетиньей, да и перед всей Москвой, из-за своей неуемной, хмельной похвальбы, упорно обходил этот кабак. Даже трепка, что задали мясницкие ему и всей его братии на Кучковом поле, так не обескуражила и не настыдила Саву, как настыдила его хмельная затея с кабатчицей. Избу рубить он ей начал (крест целовал – как тут отступишься?!), до половины сруб вывел – и бросил! Не от лени – от стыда бросил! Извели его насмешками да издевками: весь торг потешался над ним, толпой сходились, как на скоморошье игрище, глазеть, «како Савка свой позор отрабатывает»! И, сойдясь, так умащивали его скабрезностями, так отделывали ехидными словесными розгами, такой горячей стыдобой ошпаривали ему душу, что Сава готов был сквозь землю провалиться. Пошел он к Фетинье отпрашиваться от своего крестоцелования, денежный откуп сулил – какой запросит! – только бы не рубить ему эту проклятую, испозорившую его избу!

Не взяла Фетинья его откупа.

– Мне, Савушка, деньги твои не впрок. Я також позор на душу взяла и за тот позор хочу хоть избу от тебя иметь. От такого славного умельца, как ты, Савушка, избу хочу иметь! Гордиться буду избой, Савушка, – на позоре-то своем!..

Ласкова была Фетинья, льстива, льнула к Саве, играла глазами, смеялась, дразнила его своим смехом, ласковостью своей, красотой… Сава натужно морщился, потел – просил Фетинью снять с него клятву… Христом Богом просил – не вняла Фетинья, лавку в сердцах изломал – не помогло!

– Нет, Савушка, клятвы твоей я тебе не отдам! А коли гоньба тебя так изводит, что и моготы нет, так возьми меня в женки! И срам с себя сымешь, и избу в охотцу дорубишь. Возьми, Савушка, я пойду за тебя!

– Э-э, баба! – вздыбился Сава и сам положил конец своим просьбам. – Думаешь, как однова, с хмельной головы, позарился на твой рай, так уж и живот весь свой изведу на те сласти?! Да я двойную гоньбу стерплю, две избы тебе поставлю, а вольную душу свою и живот свой не осужу на истерзание бабьей плотью!

Заказал Сава себе дорогу к Фетинье, а дорубливать избу нанял других плотников, но Фетинья не дозволила им и разу тюкнуть топором, спровадила их к Саве, а на другой день и сама заявилась к нему на печатню, привезла пироги, сбитень – разугощалась, будто у себя в дому. У Савы рожа вытянулась топором – уж такого на свою голову он не ждал! Вызверился он на Фетинью, а та и глаз не смутила, пошла оглядывать печатню и все всплескивала руками и радовалась, что и ей так же пригоже будет срублена изба.