– Крестил поп Иваном, да прозвали люди болваном, – попробовал отшутиться мужик.

– Ты турусами не отъезжай! Приговорочки мы сии слыхивали! – не отступался кабатчик. – Мне указ даден: темных людишек высматривать и за приставы отдавать! Сказывай, именем которым кличут? – угрозливо потребовал кабатчик.

– Кличут меня Малюта, – не очень охотно ответил мужик.

– Ишь ты – Малюта! Завсегда так: как меньшой в семье, так и Малюта… А по святцам как?

– То Богу ведомо, а тебе ведать не пристало.

– Ишь ты, не пристало?! – хорохорливо помотал головой кабатчик, но желание допытывать этого уж больно смелого и странного мужика у него пропало. Что-то зловещее и жуткое было в нем, в его затаенности, в его смелости, в его невозмутимости, – и кабатчик отступился.

– Лихо ты его!.. – весело сказал Сава, заглядываясь на мужика. – Малютой, речешь, кличут? Пущай знает наших, Малюта! Ух, рюха! – глумливо погрозился он в сторону кабатчика и, схватив щепоть монет, кинул их на соседний стол. – Гуляй, братя, не жалей души! Ноне Сава в жиру, а назавтра – по миру!

Кабак загудел от восторга. Сава схватил щепоть побольше, кинул монеты к потолку. Поднялся переполох – все кинулись расхватывать деньги… Сава довольно избоченился, выпятил губы, глядя на эту жадную, пьяную возню, – глаза его стали блестящими, как моченая ягода.

– Будя, Савка, – вмешались артельщики. – Не делены еще деньги…

– Свое раздаю! – пресек их Сава. – Наливай, братя, меду, праздничать учнем! Царю да царице радость, а нам – праздник! А колокола-то, колокола как играют! – Сава прислушался к долетавшему в кабак торжественному перезвону, перекрестился, с почтением сказал: – Се в Кузнецах, у Козьмы-Демьяна. Пров Иванов в звонарях тама! Пображничаем, братя, да пыдем Прова послушаем: люблю я, братя, гораздый звон.

– Эка сыскал звонаря – Прова! – бросил кто-то Саве. – У Никиты Бесов Мучителя, за Яузой, – вон иде звону послушать!

Сава лакомо высосал корец медовухи, потаращил глаза, поплямкал губами, еще полез корцом в братину – выдул и второй корец, утер губы, подмигнул в угол Малюте…

– Слыхивали и тот звон, – сказал он степенно и важно и вновь посмотрел в угол – перед новым человеком Сава особенно любил выставиться. – Еремейка Деревянная Нога в звонарях у Никиты… Верно? То-то! – напыжился Сава и вновь запустил в братину корец, но пить повременил – выговорил гордо: – Я жа тому Еремейке ногу-то делал, а ты указуешь, иде нам гораздого звону послушать!

Сава опорожнил корец и вновь глазами в угол – проверить, слушает ли его Малюта? Малюта довольно щурит свой зоркий глаз и уже не прячется в тень, не прикрывается скопкарем: кроме Савы, на него уже никто не обращал внимания, а Малюте только это и нужно было.

Прибыл Малюта в Москву накануне рождения царевича, привез из Стародуба наместника Василия Фуникова да городского воеводу Ивана Шишкина, взятых им оттуда по приказу Ивана. По приказу Ивана пошел он и в кабаки – послушать хмельные разговоры черни. Трехдневные братчины, дозволенные царицей, пришлись очень кстати, да вот и Сава нынче подвернулся ему на удачу: такой болтун и панибрат и сам выболтает все свои три короба, особенно если пропустит с полдюжины корцов, да и других затравит…

Малюта выбрался из тени, подсел поближе к артельщикам – это польстило Саве. Он передал ему свой полный корец – Малюта не отказался, перелил в свой скопкарь медовуху, корец вернул Саве.

– А лихо ты его! – опять вспомнил Сава про кабатчика, потешенно скосоротился и, довольный собой, захохотал. Он уже начинал хмелеть: маленькие глазки задиристо запрыгали в глазницах, бритый подбородок и шея засочились потом – Сава истомно раздернул ворот рубахи.

– Слышь, Савка, а како ж серебро промеж своих делить станешь? Ты ж сверх пяти дюжин счету не ведаешь!

– Подай мне тыщу – разделю! – самодовольно осклабился Сава. – И про звон гораздый скажу: без ног гораздого звону не учинить, потому что чутья у звонаря – вся в ногах. Земля звон отдает, а он и чует ногами, а ухами того не учуять – в ухах под самыми колоколами все сливается. Коли с больших на малые зачинает сходить: бум! бум! бу-м-м!.. – да в перебор: дзюлю-дзилинь!.. дзюлю-дзилинь!.. – вот тута главное – не упустить большого боя. Чтоб он покрывал перебор, растягивал его и чтоб не глушил, не то будя как в пустую кадку. Без ног гораздой протяжности не удержишь! А Еремейка-то большой звон в деснице держит, а под ней у него древяница… Вот он и не чует большого звона, и оттого перебор сухо бьет, будто горшки трощит.

– Ты сам – будто горшки трощишь! С кем-то ты гуторишь?

– А с тем, кто звону гораздого не разумеет!.

– Гли-ка нань!.. Ему про Фому, а он про Ерему! Тебе-то уж про серебро изрекли…

– Серебро разделю!.. Делить – не топором рубить! Давай поболе!

– Куды поболе?! Поди, целого пятерика огреб?

– Пятерика?! – торжествующе удивился Сава и размел монеты по столу. Они посыпались сквозь щели на пол – артельщики кинулись собирать их. – Семнадцать рублев с полтиной да три алтына без деньги!

– О Господи!.. За едину-то избу! – раздалось чье-то жалобное причитание. – Аки раб труждаешься переписью денно и нощно, две псалтыри в году написал Болдинскому монастырю… А и то – три рубли с полтиной.

– Возблагодари Господа и за то! – отпустил потешенно Сава. – Твоему рукомеслу скоро вовсе истеря выйдет: печатать книги учнут!

– Нешто скоро? – скорбным, слабым голосом спросил переписчик, будто спрашивал о своей смерти.

– Да через год!.. А то, гляди, и поране…

– О Господи!.. – перекрестился переписчик.

– А ты ж како мнил?! – блаженно возъехидился Сава. Он уже был хмелен, каверзен, про Малюту давно позабыл: страсти, разожженные хмелем, распылались в нем буйным огнем, распустил Сава пышный хвост своего зазнайства, и теперь весь белый свет был для него запанибрата. – Дело-то – государево, и оплошки в ем не будя! Я государеву волю ведаю: она тверда, что кремень! Рек он мине: Сава Ильич, дело твое гораздое, изведанное, ты, деи, и Покрова с Постником ставил, и хоромы рубил для меня в слободе, и посему желаю, штоб ты руку свою, стало быть, приложил и к сему делу!

– Во, колокола льет! – умилился кто-то.

– Добёр же верзить[159], галагол! Государь ему рек!.. А буде, он ешо табе в зубы заглядывал?

– Иль по кугмачу твому пустому гладил?

– Сами вы галаголы! – самодовольно избоченивается Сава. – Нешто нет моего дела в Покрову?.. То-то! А хоромы в Александровой слободе? – Сава победно оглядывает питейную братию, корчит презрительную рожу и небрежно отмахивается рукой. – Тык и молчите! Тащи меду! – кричит он кабатчику. – Живо! Ишь, не докличешься, балахвоста! Все нутре пересмагнуло![160] – Вонзив локти в стол, Сава вальяжно продолжает: – Тык вот… Речет мне государь таковы слова, чтоб я, деи, руку к тому делу приложил, понеже дело сие – самое великое!.. с той поры, как Русь святым крещением просветилась!