– Ну, «чучело» – совершенно не подходящее имя для девушки, – вернулся в разговор Дилшэд. – Тебе, я думаю, пожалуй, подойдёт имя «Спингуль».

– Спингуль? Что это значит? – зыркнула нищенка настороженно, однако напряжённо-недоверчивый вид её не мог скрыть проскользнувшего в голосе наивного любопытства.

Максуд отметил с затаённой усмешкой, что дистанция, которую так тщательно выдерживала прилипчивая оборванка, сократилась наполовину.

– Говорят, высоко-высоко на Горе, в самых диких и труднодоступных местах растёт цветок. Один среди голых скал, он, едва рассветёт, раскрывает свои серебристо-белые лепестки, прекрасные и нежные, как утренняя роса. Но некому восхититься этой красотой…

Глаза нищенки округлились.

– У горцев есть легенда… – продолжал между тем Дилшэд.

И нищенка поспешила приблизиться, чтобы не пропустить ни слова.

– В одном селении жила девушка. Она была юна и красива, как едва распустившийся цветок. Все местные парни заглядывались на неё, не обращая внимания на других девушек. И тогда обиженные селянки сговорились: они позвали красавицу с собой за горным мёдом, а когда зашли так далеко, что лишь ветер знал те места, бросили в скалах одну. Девушка кричала и звала подруг, но никто не отвечал ей. Она выбилась из сил, села на камень и заплакала. А когда слёзы закончились, красавица уснула и превратилась в белый цветок. Но в тот же миг и подруги её, злые обманщицы, тоже превратились в цветы – только чёрные, как их помыслы. С тех пор недалеко от одинокого белого цветка можно найти несколько чёрных. А Спингуль иногда просыпается и превращается обратно в девушку, которая ищет, но никак не может найти дорогу домой…

Некоторое время, очарованная рассказом, оборванка следовала за Дилшэдом с пустым взглядом, затем надула губы и задумалась. Она догнала Дилшэда, глянула внимательно и серьёзно ему в глаза и, уцепившись за край рубахи, заявила:

– Ты дал мне имя – теперь мы связаны, покуда живы наши с тобой имена!

Так они и шли теперь: первым уверенно поторапливался к неведомой своей цели Пришедший-с-небес, сразу за ним, плечом к плечу, словно родные братья, усердно топали Бинеш и Рост, дальше, поглядывая изредка через плечо и оттого сбиваясь с шага, покачивая головой и посмеиваясь, – Максуд. Замыкали группу странников обескураженный и красный, как раскалившийся в огне булыжник, Дилшэд со вцепившимся в полу его рубахи чучелом по имени Спингуль.

Между тем населённый лабиринт по левую руку, наконец, закончился, выродившись в разбросанные тут и там отдельные группки лачуг. Скоро исчезли и эти малые признаки человеческого жилья.

***

Зябкие ночи под открытым небом… Душные дни под покровом жёлто-серой пелены над головой…

Ночью – оранжево-красные сполохи, играющие в тумане у вершины Горы свою беззвучную, но оттого не менее тревожную музыку, и светящиеся языки «синей лавы», как замедленные молнии вычерчивающие прихотливые зигзаги на склоне выше полосы джангала. И сами джангала – вечно бодрствующие, полные жизни и желающих этой жизнью поживиться, – приманка, охотник и жертва, что переваривают сами себя в одном безумном и диком котле. А ещё – отсветы костра на лицах и беседы с Пришедшим. И вопросы, и мысли, и незаметно одолевающий сон…

Днём – дороги, тропы, заросшие бурьяном впадины и овраги, в которых, если правильно выбрать место и копать достаточно глубоко, можно найти воду. Мутная жижа лениво заполняет дно ямы, и проходит немало времени, прежде чем грязь осядет, – тогда, осторожно погружая в лужу край чашки, можно вычерпать воду, запасшись ею на день или два…

За это время они миновали несколько Троп, через устья которых входили и выходили группы сборщиков из четырёх-пяти человек. Короба, полные концентрата, зримо тянули сборщиков к земле, выжимая остатки влаги из жилистых тонконогих тел. Содержимое коробов сбрасывалось в расположенных тут же, у входа на Тропу, сараях. Угрюмые здоровяки с дубинками в руках провожали странников пристальными взглядами, и Максуд опасался, чтобы громилы, переусердствовав в подозрениях своих, не решили проучить шестерых прохожих, слишком близко подошедших к охраняемым ими сокровищницам.

Иногда возле складов можно было увидеть двухколёсные арбы, запряжённые парой скучноглазых мулов, и несколько человек (ровно столько, сколько рядом стояло повозок) под присмотром бдительных охранников выносящих из распахнутых дверей мешки и укладывающих их в клети кузовов. Как только последний мешок занимал своё место в арбе, бывшие грузчики, гаркнув на мулов и подтвердив своё право отдавать приказы хорошим пинком, превращались в возниц. Скрипя и переваливаясь на перелатанных дощатых колёсах, обоз начинал движение вниз, к побережью. «Всё приходит с Горы и уходит в Океан…»

Очередная дорога сбегала к океану пьяным зигзагом, и Максуд наблюдал, как вереница расшатанных колымаг покорно следует каждому прихотливому изгибу колеи. Люди брели угрюмо рядом со своими арбами, изредка подбадривая обречённо переставляющую ноги тягловую силу ударом палки. Как издёвка, на укреплённых в передней части повозок шестах покачивались перед мордами мулов пропылённые пучки соломы. Однако животные не тянулись к угощению – уныло пялились сквозь него затуманенным взором: похоже, давно уже истощилась их абсурдная надежда на то, что, накрепко прикованные к своим веригам на колёсах, от влачения которых постоянно ноют мышцы и сухожилия, они когда-нибудь доберутся до приманки.

«…Но всё же идут, – думал Максуд. – Идут, потому что верят: достигнув конца изнуряюще долгого дневного пути, во время скоротечной ночной передышки между рейсами хозяин бросит им этот постылый приз. Однако не в качестве награды воздаётся им и не для того, чтоб не сдохли от голода, – а чтобы продолжали верить, и верой этой были схвачены сильнее любой упряжи!»

Пришедший-с-небес остановился утереть пот и осмотреться, подождать отставших дадашей. Максуд нагнал его и встал рядом.

«Люди, мулы… – думал он, провожая взглядом похожий на погребальную процессию обоз. – В чём разница между ними? И те и другие, следуя установленным кем-то правилам, уныло бредут за некой мечтой, неким благом, в которое верят лишь потому, что такова традиция, но которое на поверку оказывается лишь пучком рассыпающейся от ветхости соломы. Однако верят. Кто-то из привычки следовать за стадом, кто-то из суеверного страха перед наказанием, кто-то оттого, что не во что больше верить. Впрочем, достаточно и таких, кто не верит, но изо всех сил уверяет себя, что впереди ждёт награда. Или хотя бы передышка… Их можно понять: жизнь от этого самообмана кажется не такой беспросветной. Устав от грязи и страданий, слишком остро ощущая безжалостность мира и духовную слабость человека, трудно удержаться от соблазна уйти – в грёзы о свете, чистоте и справедливости. Однако – всё ложь,