— Я Архипова видал, — сказал Троцкий. — Он бреется.

Все засмеялись.

— И сюжетов у него нет настоящих, Лев Давыдович, — сказал один из участников литературного разговора.

— Да, — согласился Троцкий. — А сюжет — ось произведения. Осью должна бы служить сама революция, вокруг которой и вертится вконец развороченный и хаотически перестраивавшийся быт.

Стахеев впитывал каждое слово: целью его жизни, той частью, что еще осталось, была идея создания большого романа о Гражданской войне. Он многое видел, многое знал, многое понял, но… так ли он понял?

Толпа вокруг Троцкого начала расходиться, и Михаил увидел нескольких знакомых, с которыми следовало поговорить. Воронецкий — уже с тремя ромбами — направлялся следом за своим начальником. Его удалось остановить.

— Как замечательно понимает литературу Лев Давыдович, — сказал Стахеев. — Лучше любого критика.

— Лев Давыдович — гений революции мирового значения, — согласился Воронецкий. — О нем говорят — самая блестящая фигура в русской революции.

— Сейчас вышел роман Фурманова «Чапаев». Вы, конечно, читали? Ведь там отношения между Чапаевым и Фурмановым изображаются совсем не так. Вы же мне рассказывали.

— Роман не личное дело, — хмуро ответил Воронецкий. — Задача Фурманова — показать боевую картину Гражданской войны. Показать Чапаева как командира. Но будут еще и другие книги. Простите, я должен идти.

В словах Воронецкого вырисовывалась некая истина. Конечно, роман — не личное дело. Надо писать о… о чем? О подвигах? Много ты видел подвигов? Нет? Тогда пиши о том, как бежал из Ставрополя, потом из Пятигорска, потом из Богучара… Стахеев так задумался, что когда столкнулся с Палихиным, чуть не забыл передать ему привет от Маргариты. С несмываемым кубанским загаром, с проницательными зеленоватыми глазами, с двумя ромбами Палихин стал молчаливым и внимательным, но не столько к собеседнику, сколько к чему-то присутствующему здесь же, но непонятному, невидимому.

— Какая Маргарита? — переспросил он. — Которую с курсов погнали? Об ней нечего и вспоминать. Нету ее. И пусть нам не пишет. От Буйкова тебе привет. Был в отпуске в Богу чаре. Подправил дом. Женился на какой-то Марусе и снова служит. В Сумах. А вот и мой начальник.

Палихин устремился к высокому, худощавому, даже как-то изгибающемуся подобно ветви, человеку с маленьким светлым добродушно-живым лицом. Знающие объяснили Стахееву: начальник иностранного отдела ОГПУ Трилиссер[72].

К нему Палихин подошел, уже не скрывая недовольства.

«— Понимаю вас, Гриша, но там уже нечего делить, — успокаивал начальник, — движение пошло резко на убыль. Даже оккупация Рура французами не обострила обстановку. Но вашу агентшу берегите. Возможно, ей придется помочь вам во Франции. Она языком владеет?

— Свободно, товарищ комкор. Но я-то?

— Как раз по вашей специальности. Есть информация, что Шкуро начинает активизироваться.

III

Конечно, не надо было начинать с Германии и вообще не стоило с ней связываться, но все происходит именно так, как происходит. Тогда, в двадцатых, никто ничего и не знал, кроме тех, кому положено по службе. Шкуро открыто жил в Париже с семьей, даже сестрица с мужем нашлась. Он ничего не предпринимал, связанного с эмигрантскими делами, и удивился бы, даже, может быть, возгордился, узнав, что за его простыми начинаниями наблюдают из России.

Сначала был разговор с другом Елисеевым, по-прежнему удивлявшим своей человеческой привлекательностью. Чтобы сказать что-нибудь плохое о Федоре Ивановиче, наверное, надо было часами думать, да и то не придумаешь. На Гражданской был в порядке — от подъесаула поднялся до полковника, командира полка, и разошелся с тамошними начальниками лишь потому, что они не могли терпеть рядом офицера, превосходящего их всех. Оказавшись в Париже, купил в Латинском квартале, где много эмигрантов, ресторан — повар, судомойка, две кельнерши. И разговор со Шкуро начал Елисеев правильно — с Германии:

— Старые враги. Они тебя за своего никогда не примут. Даже Врангель не хочет с ними иметь дела. А там еще эти гензели. И у тебя что-то с Врангелем не получается.

— Потому что я был за Деникина, а он интриговал.

— Кроме, как бандитом, тебя и не называет.

— У него все бандиты, кто не с ним. Жаль, что Саша Кутепов у него сейчас.

Даже такой хороший друг не должен знать о тебе все — не только о твоих военных трофеях, но и о связях с немцами. Кто попал в их генштаб, тот и останется там, и его тайную кличку знает только один человек — Гензель.

От политики плавно перешли к разговору о лошадях. Посмотрев во французском цирке выступление всадников, Шкуро искренне удивлялся: разве могут сравняться они с кубанцами?

Елисеев знал все и объяснил: и про арену с диаметром 13 метров, и про центробежную силу, необходимый наклон лошади к центру и про сохранение равновесия акробатом.

— Акробаты, Андрей Григорьич, а у нас джигиты, — говорил Елисеев. — Не годится нам цирк. И лошади у нас другие. Я в Париже знаю многих казаков, умеющих джигитовать: есаул Панасенко из Уманской, сотник Рябчун из Пашковской, Галай из Дятьковской… А я сам? И еще будем искать. Место для тренировки я знаю — Монруж, стадион «Буффало». Двадцать тысяч зрителей. Деньги на стол, — засмеялся Елисеев. — Помимо времени на тренировки, нужны были деньги, чтобы платить за стадион, за содержание лошадей и джигитов, за пошив формы, за рекламу и музыку.

Шкуро безнадежно вздыхал, однако Елисеев знал не только все, но и всех.

— Саказая, — произнес он. — Сириец любит джигитовку и деньги. Возьмем у него два миллиона франков. За месяц представлений получим около десяти миллионов. Потом гастроли. Собирай казаков, Андрей Григорьевич.

Спецкомандировку из Москвы стали готовить давно, когда только возник замысел, но в 1924-м возникло много неожиданных проблем. Позже командировка стала реальностью, но организовали ее странно: два кавалериста, не знающие французского языка, ехали в Париж под видом инженеров, участвующих в переговорах по закупке автомобилей «Рено». Поездка соединила старых приятелей: работника ОГПУ Палихина и заместителя командира кавдивизии Буйкова. В специально сшитых штатских костюмах, при галстуках, не зная языка, чувствовали они себя неуверенно. Молодой переводчик из посольства успокаивал: «В Париже половина русских, которые успели от вас убежать. В такси о деле не разговаривайте: почти все шофера русские офицеры».