— Беспорядочки, Антон Михайлович.

— В чем дело, Андрей Григорьич?

— Красный флаг вижу. Разберитесь и доложите. И на Сочинском маяке.

Сказав это, Шкуро ушел в занятый под штаб дом, проигрывая в уме дальнейшие действия. Вскоре появился Шифнер и доложил:

— Это флаг крестьянского ополчения — на красном поле зеленый крест. Они отказываются его снимать.

— Разговорчики для прикрытия большевистских символов. Телефонная связь с ними есть? Соедините меня.

В Сочи к телефону подошел командующий крестьянским ополчением. Шкуро сказал ему решительно и грубовато:

— Я требую немедленно спустить красный флаг и поднять над маяком трехцветный флаг Добровольческой армии.

— Над Сочи флаг крестьянского ополчения, господин генерал. Ваше требование является нарушением заключенного перемирия. Наш флаг не будет спущен до тех пор, пока Сочи не будет с бою занято вашими войсками.

— Если наше требование не будет вами исполнено, мы сейчас же начнем артиллерийский обстрел Сочи.

Шкуро положил трубку, дал распоряжение Шифнеру начать наступление на Сочи дивизией Агоева и послать «волков» Колкина в дальнюю разведку навстречу красным. Прибывший вскоре разведчик доложил, что красные приближаются и не позже чем завтра, то есть 7 апреля захватят Туапсе.

Приморское шоссе мгновенно преобразилось, Шкуро и Шифнер успели вывести своих казаков на шоссе в колонну по шесть, а за ними — дикий табор лошадей, телег, мешков, орущих баб, матерящихся мужиков. Тысяч пятьдесят кубанских казаков с семьями, отложившихся от Деникина, брошенных своими атаманами, надеющихся неизвестно на что — даже на милость Красной Армии.

Передовые полки Шкуро широкой рысью к вечеру вошли в Сочи. Здесь к их приходу подготовились: большая часть населения с ценными вещами ушла в горы, однако склады табака остались на месте, как имущество общественное, то есть не ничейное. Шкуро приказал немедленно поставить туда двойную цепь охраны, проводить через каждый час смену и личную проверку генералами. Теперь табак стал военным трофеем.

Уже утром появились первые лодки и мелкие шхуны, присланные Остроуховым. На каждой кроме шкипера казак. Погрузка шла прямо с берега по цепи казаков. Цена — бросовая. Сочинские табачные боны мгновенно превратились в бумажки, замусорившие набережные.

Когда подошла орава казаков-беженцев, пришлось выстроить дополнительную цепь охраны. Защитили склады с табаком и центр с ресторанами, главное — Ривьеру. Здесь ночью пели:

Кто на поле брани

Всем пример давал?

То герой Кубани

Шкуро генерал…

Сам герой танцевал лезгинку.

Ворвавшаяся в город масса беженцев грабила окраины, где уже ничего не оставалось.

Когда операция с табаком частично была завершена, то есть товар перевезли в Батуми, там продали по ценам рынка турецким и французским коммерсантом, и потом под строгим контролем Шкуро произвели расчет, радировали в Севастополь, чтобы выслали суда за боевыми частями. Чтобы не взволновать беженцев, местом погрузки выбрали Адлер — Гагры. Конечно, спешили, и не обошлось без беды. Сотни две разведчиков-«волков» остались на берегу. Им могли бы спустить шлюпки, да они сами доплыли бы, но следом примчался эскадрон красных кавалеристов в уже привычных шлемах-буденновках. Командовал эскадроном начальник Особого отдела волка Палихин. Синие петлицы на гимнастерке, четыре кубика на рукаве.

«Волки» не сопротивлялись — неожиданность расслабила. Бросили оружие, выстроились в шеренгу вдоль прибрежного кустарника. Сзади — море солнце, свои казаки — все, что больше никогда не увидишь. Палихин сам обошел шеренгу, рядовым казакам приказывал отойти в сторону и поискать лопаты. Остальным объяснил:

— Приказ Предреввоейсовета Троцкого рядовых казаков не расстреливать. Вас, господ офицеров, это не касается. Сами все знаете, сами все умеете, сами это делали. И я так перед вами стоял. Пускай ваши казаки отроют вам яму поудобнее, а вы пока можете покурить.

Покурили, поматерились, попросили разрешения спеть. Запели: «Ты Кубань, ты наша родина, вековой наш богатырь…» На море штиль — слышимость хорошая, отплывавшие в Крым песню услышали. Потом они услышали пачки выстрелов, несколько вскриков, еще выстрелы. А через некоторое время донеслось: «По коням! Вперед! Рысью ма-арш!» И другая песня, совсем новая:

Веди, Буденный, нас смелее в бой!

Пусть гром гремит, пускай пожар кругом.

Мы беззаветные герои все!

И вся-то наша жизнь есть борьба!..

I

Когда твою жизнь прекращают с такой расчетливо-мучительной жестокостью, то не мысли мечутся в ужасе, а сами мозги пылают пожаром, выбрасывая языки пламени, прожигающие сердце, душу, весь мир вокруг. И невозможно собраться и задуматься, почему именно тебе предназначена чаша сия, почему тебя превращают в ничто таким страшным и постыдным способом. Где повернул не в ту сторону? Что он сделал не так?

Другие генералы и воевавшие рядом, и командовавшие, приказывавшие тебе идти на Москву и убивать как можно больше красных, избежали такой участи. Сам Деникин сидит за океаном, пишет том за томом, в которых совершенно серьезно повествует о том, как прекрасно он составил приказ номер такой-то. Хитрый мужичок полячок. В сорок лет женился на девушке, которую знал еще грудным ребенком. За всю Гражданскую не участвовал ни в одном бою. Весь «Ледяной» поход проехал в обозе, а в должности командующего сидел в глубоком тылу: фронт под Орлом, а он в Таганроге. Бежал за границу в 1920-м и, чтобы не опоздать, немедленно заявил, что он «морально разбит», политикой заниматься не хочет и просит оставить его в покое.

А генерал Шкуро, народный герой Кубани, оказавшись в эмиграции, не хотел забыть о той России, за которую сражался. Не только не забывал, но и действовал, как генерал и атаман. Уже осенью 1921-го сидел со своими казаками в берлинской пивной на Курфюрстдамме и говорил там о борьбе против большевиков. Рядом были и Кузьменко, и Колкин, и Артюхов, и другие офицеры, а с ними в том числе и Куманов, обосновавшийся здесь с 1918-го, и те русские, что оказались в Германии в 1917-м, а то и раньше.

Пили много и съели гору сосисок — Берлин перестал голодать с помощью победителей французов, а у генерал-лейтенанта Шкуро еще не иссяк золотой запас. Говорили о неминуемом крахе большевистской России. В Кронштадте не вышло[70]— в Севастополе удастся. На Волге голод — людей едят. В крестьянских губерниях бунты. В новую экономическую политику никто не верит.

— Ввести туда наш корпус, — сказал Шкуро, — такой, как был в девятнадцатом, и до Москвы на рысях дойдем. Без разговорчиков.