— Да, как раз на днях я украсила жизнь одного мента, онгнался на мотоцикле за нашим «фордом», внутри которого — такая оказия! —случайно находился не израильский лектор-психолог, а труп безымянного алкаша.Мы со Славой везли его в морг и нарушили правила дорожного движения…

Ной Рувимыч вытаращил глаза, захохотал, замахал руками:

— Бросьте, бросьте, это вы мне сюжет своего будущегоромана…

— …и с этим жмуриком, но уже и с ментом, мы заехали комне домой — взять триста баксов, чтобы спасти моего Славу Панибрата, парняотличного, но лихого, может, потому, что — как выяснилось сегодня, — якивнула на экран своего компьютера, — он принадлежит к колену Гада, отрядыбудут теснить его, но он оттеснит их по пятам, и так далее… А я бы хотелавзглянуть в глаза тому гаду, который…

Оживленная улыбка на лице Ной Рувимыча сменилась озабоченнымвниманием. Я не стала продолжать своей тирады. Все уже было сказано. Наступилапауза…

Я люблю такие моменты. В природе — у нас, в Иудейскойпустыне — в такие минуты вдруг ощущаешь некий перелом, смену направлений ветра;у нас говорят в таких случаях — «хамсин сломался». И сразу чувствуешь дуновениесвежести, облегчение во всем теле, прояснение в голове, — а уж мы-то,астматики, сразу ощущаем сладостную освобожденность дыхания…

Я глубоко и легко вздохнула. Сломался хамсин этих трех лет,тяжкий морок умолчания, отведенных взглядов, сдавленного дыхания, запертых слови фраз…

И одновременно с этим я ощутила явственное напряжение ввоздухе, где-то высоко над головой, словно наши с Ной Рувимычем охранители,покровители наши, насторожились, вскочили и замерли. И каждый нащупал оружие,внимательно следя за малейшим движением соперника.

— Я понимаю вас. — Наконец проговорилКлещатик. — Я ведь знал, что все это время вы собирали сведения повопросу… по истории…

— Да нет никакого вопроса, — сказала я. — Несуществует. И вы, как автор идеи, это прекрасно знаете.

— Вы не правы! — воскликнул он. — Вернее,дело не в этом, не в этом!

Он вскочил и стал ходить по моему небольшому тесномукабинету. Я видела, что он искренен, более того — видела, что он взволнован…

— Послушайте… Когда изрядная часть народа убеждена вБогоданности святых текстов Торы, другая плевать хотела на все святые текстывместе взятые, а третья часть — историки, лингвисты и текстологи — готовыуказать любому интересующемуся периоды, в которые были написаны эти текстыразными авторами… — что это меняет в истории народа, в его религии, в егомноготысячелетней традиции? Что это, наконец, меняет в истории и традицииевропейских народов, на культуру и нравственность которых наша Тора оказаларешающее влияние? Кому сейчас интересно — был ли действительно написан«Екклесиаст» царем Соломоном или кем-то другим, гениальным, или даженесколькими гениальными авторами?

— То есть, — спросила я, — кому интереснаправда?

— Вот именно! — запальчиво выкрикнул он. —Ни-ко-му! Она вообще никому не нужна, кроме следователей. А уж в историческомразбеге… я имею в виду сотворение питательной среды мифа, она не нужнани-ко-му, а уж самому-то народу — в особенности! Подите, разыскивайте обломкиразбитых скрижалей под горой Синай, в то время как на наших десяти заповедяхоснованы все европейские конституции! Кому — через тысячи лет интересно, —что за сброд таскал человек Моисей по той небольшой, в общем, пустоши?

— Ну да, понимаю, — усмехнулась я, — комучерез тысячи лет будет интересно — из какого сброда в конце шестого тысячелетияот Сотворения Мира человек Ной возродил десять утерянных израильских колен?

Он осекся, замолчал… Опустился вновь на диван.

— Вы ошибаетесь… — проговорил он. — Не черезтысячи, а уже через десятки лет. Лет через сорок-пятьдесят внуки этих людейстанут рассказывать, что деды их взошли на корабль, и из далекой России… Станутсочинять про это книги, делать фильмы… писать учебники, наконец…

Я вздохнула, отвернулась к окну, через которое никто так ине выстрелил мне в затылок за все эти три года… И вдруг удивилась все тому жерекламному щиту, словно ожидала увидеть уже за спиной Масличную гору и прочеркшатуна коршуна на пустынном небе…

— Ной Рувимыч, — прервала я его. — Я скороуезжаю… Давно хотела спросить: ваша редкая фамилия, по крайней мере я невстречала никого еще с такой, — откуда она? Ведь уж вы-то наверняка первымпрошли все знаменитые анализы на принадлежность к коленам?

В моем голосе не было ни капли насмешки. Но Клещатикзамкнулся, нахмурился, откинулся к спинке дивана.

— Охотно, — отозвался он с вызовом. — Могурассказать, хоть и знаю, что вы, с присущей вам иронией…

— Никакой иронии! — возразила я. — Болеетого: хотела вам кое-что показать.

Я развернула листок, который столько времени лежал междустраниц ежедневника, кочуя из недели в неделю, из месяца в месяц, из лета взиму, из осени в весну; старинный брачный контракт, в котором жених посвящалневесте все прелестнейшие имения свои под небом и даже мантию на своих плечах…а я все не решалась свести праправнука с прапрадедом… И вот наконец выпал срок,и подошла тема, — вот как тесто подходит для выпечки хлеба… Или неуспевает оно подойти, и тогда мы бежим с ним в другие земли, в другие пустыни,преломляя сухие опресноки и ежегодно обещая себе преломить их в будущем году вотстроенном Иерусалиме, и все-таки вновь и вновь ускользая на обходные тропинкии окольные пути…

— Что это? — спросил Ной Рувимыч, по-прежнемухмурясь, но бумагу взял.

И я, сцепив руки и упершись в них подбородком, приняласьжадно рассматривать его лицо, отмечая, следя, ловя эту великую перемену, этувнезапную бледность и разом опавшие щеки, и брови, взлетевшие на лоб, итрепыхание листа в пальцах…

«принялъ все это на себя жених сей въ… звуковъ чистогосеребра… чтоб было уточено со всъхъ наилучшихъ и прелестнъйшихь имънiй ипрiобрътенiй, который есть у меня подъ небомъ… даже съ мантiи, что на плечахъмоихъ, как при жизни моей, такъ и по смерти моей отъ нынъшняго дня вовъки…»

— Ради Бога… — наконец хрипло выдавил он… — Откуда это увас? Из какого архива?!

Я сокрушенно развела руками:

— Боюсь, что не смогу вам сказать… Могу лишьподарить, — этот документ случайно оказался в моей электронной почте.

— Вы… вы не представляете… — он достал платок ивысморкался. Прокашлялся. — Это ктуба моего предка… Моей семьепринадлежала чуть не треть Киева… И есть даже семейная легенда, по которойулица Крещатик… Но… неважно… Все было потеряно. Впрочем, моя семья теряла своибогатства не единожды… Моим предком, не удивляйтесь, был дон Абарбанель, да-да,тот самый, что бросил в Испании все свои земли, дома, виноградники да что там —половина Гранады ему принадлежала! — и первым взошел на корабль, уводясвой народ в изгнание… Он уводил в изгнание свой народ!!!.. Так почему же,почему другой человек, в другое время не может собрать на совсем другомкорабле… и вернуть, вернуть даже тех, кто все позабыл!.. — Он опятьвысморкался. — Неважно! Не в этом дело! Я потрясен… Вы не знаете, как яумею благодарить!..