чтобы отомстить Советам. В отличии от станичников хорошо он понимал, как ему Советская власть жизнь испортила. Приехав в тринадцать лет с отцом, бывшим белогвардейским офицером, для которого даже работа в такси была несбыточной мечтой, потому как вышел из народа и языка кроме русского никого не знал, Георгий отлично представлял себе, что значит начать не с нуля, а с минуса. Отец очень быстро опустился, начал пить, страдал душой, как все русские, и вскоре умер. Так будущий Лемехов попал в систему приютов и католических школ, где в нем раз и навсегда убили веру в любого бога.

В 1930 году, уже работая в системе немецкой разведки, Георгий участвовал в деле похищения двух советских ученых. В составе делегации от научной лаборатории из Москвы должен был прибыть завербованный много лет назад их людьми профессор Васнецов. Этот Васнецов сильно жаждал сбежать от «красных», но Абверу он был нужен там, в России. Их связной, работающий под крышей посольства одной нейтральной страны, настойчиво передавал профессору их пожелания, но аргументы тот не принимал и настаивал, что если ему во время командировки в Берлин не помогут сбежать, то он сбежит сам и пойдет сдаваться к англичанам. Последнее время, как информировал их человек из посольства, профессор вел себя апатично, работой манкировал и почти всю ее выполняет его ассистент, молодой и талантливый ученый Николай Павлов. Было решено вывезти Павлова для получения сведений, которыми располагает лаборатория. После получения этих сведений Павлова было приказано ликвидировать.

И во время этой операции Лемехов единственный раз в своей жизни влюбился. Он увидел эту женщину впервые на железнодорожном вокзале Амстердама, выходящую из поезда под руку с чересчур модно одетым мужчиной. Он не знал тогда, как ее звали прежде, сейчас она была Лиз Дассен, фрау Дассен. По документам жена бывшего Николая Павлова. Была ли она его фактической женой, Лемехов не знал. Конечно, он не влюбился в нее тогда с первого взгляда, как какой-то гимназист, но проведя с нею долгие дни, недели и месяцы наедине, перевозя их с Павловым с квартиры на квартиру, из города в город, разговаривая с ней, он дал волю своим чувствам. Она тоже смотрела на него не просто как на одного из многих. Георгий это видел.

Николай оказался умным чертом. То ли понял что-то, то ли его успел предупредить Васнецов, но информацию он выдавал скупо, буквально по капле. Просил встречи с руководством. В этом момент поступила информация из Москвы: профессор Васнецов арестован как иностранный шпион. Руководство приказало Николая Павлова не трогать и дать ему возможность работать в подконтрольной Абверу лаборатории. Им еще раз сменили документы и перевезли в Берлин, а позже Лемехов получил другое задание.

Когда он пришел прощаться с Лиз, нарушая все мыслимые инструкции, она вдруг неожиданно бросилась к нему на шею, обвила руками и горько-горько зарыдала. О чем она плакала, Георгий не знал. Может, плакала о своей горькой доле – навсегда быть привязанной к нелюбимому человеку – или о расставании с ним, Георгием. Было у них за эти три года, и не раз, чего уж теперь говорить. Он знал о Зине, как ее звали на самом деле все: об отце, матери, бабе Дусе, о жизни при Советах. О себе он ничего не рассказывал, она понимала и не спрашивала.

Сейчас, сидя у костра со станичниками, Георгий вдруг ее вспомнил, столько лет прошло, чего у него только ни было за эти годы, а ее забыть не смог. Как она? Жива ли? Узнать не у кого.

В лагере сидели не только воины РОА, были и гражданские, которые ушли от наступления Советов из Югославии, были сбежавшие с Кубани вместе с войсками женщины и дети. Военные их сторонились, если это были незнакомые им, потому что не понятно, что за люди. Так как охраны было мало, но и убежать никто никуда не мог: куда убежишь, когда они везде, всюду войска англичан, это их сектор, а роавцы в форме, только кресты заставили поснимать и знаки различия, бойцы ходили по лагерю свободно, и гражданские ходили.

Как-то вечером к ним в барак забежал бледный юноша с намотанным вокруг худой длинной шеи шарфом и, запинаясь, спросил, есть ли среди них врач.

Батя рассмеялся:

– А ну, подь сюды, мы тя полечим, паря.

Остальные одобрительно загалдели. Юноша с ужасом отступил. Лемехов встал и не спеша вышел. В бараке для гражданских на нарах лежал старик с бледным изможденным лицом и тяжело дышал. По одному его дыханию Георгий сразу понял, что человек этот уже не жилец. Но все равно спросил:

– Что с ним?

Люди, сидевшие и стоявшие поодаль, зашевелись, но промолчали. Тут вернулся юноша, увидел Лемехова в форме, испугался и даже попятился назад.

– Не бойтесь, – сказал ему Лемехов и соврал, – я – врач, что с ним?

– Не знаю, это Алексей Петрович Иваницкий, мой давний знакомый и сосед. Он болеет уже давно, а, как мы попали сюда, ему становится только хуже. Наши охранники врача не зовут, а где его искать самому, я не знаю.

– Вы из Лиенца? – спросил его Лемехов.

– Нет, мы из Югославии. Мои родители сбежали от Советов, но Советы пришли к нам домой, – ответил юноша грустно.

– Ничем ему больше не поможешь, все. Это агония. Есть родственники, друзья, кому сообщить?

– Нет у него никого. Были жена и дочь, погибли в Москве. Может, есть какие-то друзья, но, где сейчас их искать, не знаю, – юноша еще больше расстроился.

Вдруг больной открыл глаза и, увидев перед собой Георгия, отчетливо и внятно спросил:

– Вы кто?

– Я – русский офицер, Георгий Лемехов.

– Георгий Лемехов? – удивился Иваницкий. – Я знал одного Георгия Лемехова, мы с ним вместе воевали в Первую мировую и в госпитале вместе лежали, но это не вы.

– Да, это не я, – согласился Георгий, – у вас есть кому сообщить о себе, друзья, родственники? – повторил он тот же вопрос, что задавал юному другу умирающего.

– У меня есть дочь. Я только недавно ее нашел, случайно, мне прежде рассказал один человек, этот человек сказал, в общем, неважно, она сейчас фрау Дассен, Лиз Дассен, теперь ее так зовут, я написал ей письмо, хотя мне и не велели, она ответила, и я мечтал ее увидеть, я не видел ее с 16-го года, вот сколько я ее не видел. У нее сын уже взрослый, а я ее помню малышкой, – Иваницкий говорил с большим трудом, сильно задыхаясь. – Я ей должен отдать одну вещь, но уже, видно,