власти над живыми. И никто не хотел возвращаться из этого мира. По мере того, как Фамулус, Вейл и другие рыцари осматривали заброшенную базу, росла тревога инквизитора. Всё отчётливее и отчётливее он ощущал присутствие чего-то чужого, бесконечно могущественного, видящего душу человека насквозь. Словно живые, извивающиеся нити прохладным шёлком проскальзывали под кожу, проникали в плоть, опутывали душу, отравляли ядом, текущим по этим нитям. Фамулус отдал приказ собирать всех людей и двигаться к месту приземления десантного корабля. Задерживаться здесь было смертельно опасно. Он это чувствовал.

Он видел забитую народом площадь под нависающими стрельчатыми арками соборов и административных зданий. Затейливая ажурная резьба сплеталась в великолепное каменное кружево, застывшим пламенем рвущееся к небу. Искусно вырезанные из камня статуи ангелов и святых застыли в немой скорби. Оцепление окружает широкое пространство — возвышение с тремя столбами, приготовленными для казни осуждённых. Рядом со столбами стоит сгорбленная фигура киборга, представляющего собой изуродованное человеческое тело в глухом шлеме, к которому идут многочисленные провода и гофрированные трубки. В костлявые руки этого бывшего человека — тоже некогда осуждённого, — были вживлены огнемёты, к которым от уродливо выпуклой горбатой спины, шли такие же трубки и провода.

Фамулус был там. И видел процессию Аутодафе. Слышал протяжное пение клириков. Крики осуждённых, полубезумных от пыток, надеющихся вымолить прощение или смягчение наказания показным религиозным рвением.

Только она одна молчала. Такая хрупкая, точно фарфоровая куколка Древней Земли, ещё до Эры Кровавого Заката и Крика Терры, в длинной белой рубахе, пропитанной вонючей горючей смесью. Растрёпанные светлые волосы волновались на холодном ветру, открывая тонкое, по-детски нежное личико с остреньким подбородком и большими глазами, под которыми залегли тени. Она была бледной, как мел. И потерянно-несчастной. В то же время от неё веяло силой, такой, что бросало вызов всем им, всей Инквизиции, всей карательной машине Священной Империи. Как вы можете говорить о милосердии, когда приговариваете к мучительной смерти таких прекрасных и нежных созданий?! Это ли так поразило его тогда? Или он спутал это с другим чувством? Чувством острой вины и отчаянием непоправимого, бессилием перед тяжёлой утратой? Вины перед её нежным и чутким сердцем…которое и толкнуло её на путь ереси и предательства идеалов Нового Откровения. Вины, а ещё и злости на неё. Злости за её ересь. Злости за то, что у неё хватило смелости последовать за своим сердцем и не бояться открыть это, за то, что она заставила испытать это мучительное чувство бессилия и вины, ненависти и отвращения к самому себе. Фамулус не присутствовал при её допросах, но он знал их бесчеловечную жестокость. И его самого изводила мысль о том, что где-то там, в подвальных операционных, хрупкую юную девушку растягивают на дыбе, режут, жгут, колют, чтобы заставить её отречься от своих взглядов, признать их еретическими и выдать её сообщников. Это жестоко и отвратительно-ужасно. Но Империя воевала не только против Конфедерации и Конклава, не только против смертных безбожников, предателей-культистов, еретиков и роботов, обретших разум. В лице Экклесии она вела войну против реальных тёмных порождений Запредельного Хаоса, захлестнувшего привычный мир в века Кровавого Заката, после Крика Терры, Судного Дня человечества. И только Экклессия с её грубой физической силой, воплощённой в закалённых телом и духом элитных бойцах духовно-рыцарских орденов, могла противостоять им всем. Только Экклессия с её силой веры, воплощённой в женском Ордене Девы Милосердной, с их способностями находить пути в Ирреальности и сдерживать разрушительные тёмные тонкие энергии, могла противостоять мощи Преисподней и тем, кто продал ей душу. Ад оказался намного ближе, чем люди могли себе представить, и слова мудрецов Древности, таких как Данте, оказались не просто красивыми метафорами, отражающими внутреннее состояние и борьбу человека с самим собой. А на войне хороши все средства — даже столь бесчеловечно жестокие. Ибо что такое жизнь одного по сравнению с жизнями миллионов?

Но что если именно эта жизнь тебе дороже всей вселенной?

Он видел, как её привязывают к столбу. Как капеллан произносит молитву, отпуская осуждённым их грехи. Как, хромая и переваливаясь — гротескно и уродливо, в то же время до боли в сердце жалко, — к ним подходит киборг, и как активируются его огнемёты…

Киборг не знает ни садистического удовольствия, ни жалости, ни страха, ни боли, ни самосохранения. Именно поэтому из них получается отличное пушечное мясо, которое часто выпускают против врагов на поле битвы в первую волну атаки. Никакой дисциплины и намёка на эстетику военной мысли и тактику. Просто жутко завывающая толпа механических полулюдей, невзирая ни на шквальный огонь, ни на потери, рвётся к вражеским позициям, чтобы рубить, колоть, рвать и жечь врага вживлёнными в тело смертоносными орудиями. А также это отличные палачи. Им всё равно, кто лежит на пыточном столе, или подвешен на крюки, или привязан к столбу. Перед ними просто стоит очередная задача — очистить тело Экклесии от отравляющей его скверны предательства и ереси, ведущей прямиком к тёмным сторонам Ирреальности.

Фамулус тогда больше не думал. Автоматический пистолет сам оказался у него в руке.

— Ты можешь это изменить…

— Кто ты?

— Можешь звать меня милосердием вашего Бога. Святым состраданием к вам вашего божественного Спасителя Императора. Я — та, что исцеляет раны. Та, что дарует прощение. Истинное прощение, когда ты освобождаешься от своего греха и своей вины. Греха перед самим собой. Я — та, что укрощает взбесившуюся совесть и помогает исправить то, что исправить ты не можешь. Так тебе говорили — изменить судьбу невозможно. И при этом тебе что-то вещали о свободе воли. Тебя сажали за четыре стены. И перед тобой была дверь, единственная, которую ты мог выбрать окончательно и бесповоротно. Поверь, всё это лишь мнимая свобода. Это не свобода воли. Свобода воли начинается тогда, когда ты понимаешь, что нет ни стен, ни дверей. Ты сам выбираешь свой путь и можешь в любой момент выбрать другой. Изменить то, что казалось неизменным. Поправить то, что казалось непоправимым. Достаточно лишь понять, что для тебя открыты все пути, и неважно, какой ты выбрал. Стоит ли дальше мучить себя? Хочешь ли ты по-настоящему освободиться?

Тут бы впору читать молитву. Но ни взбесившееся сердце, ни потрясённо замолчавший разум, уже не служили ему. Было лишь одно. Отчаянно жгучее желание — согласиться, принять так кстати протянутую руку помощи. Чтобы дочь — пусть не по крови, но ближе её у него никого не было и не будет никогда, — была жива и была рядом с ним. Чтобы её не мучили.