напасти. И всегда думали, что это не более, чем глупые россказни. Все сошлись на том, что теперь от вампиров не стоит ждать скорого визита: вся Ломокна превратилась в один большой зубчик чеснока, а осиновые колья и колышки, торчащие теперь из любого угла, не говоря уже о святой воде, надолго отвадят позабытую нечисть от города.

Мертвяки же, в отличие от пришлых вампиров, были своими, почти что родными, долгожданными и понятными. Иногда приключались несчастья, что мертвяк доставал и даже убивал кого-то, но это случалось крайне редко, и чаще всего тогда, когда очередной «витязь» шел на мертвяка под шафе. Вот и в этом году трое мещан отделались небольшими порезами и укусами, которые тут же залечили дежурившие на Смоква-реке священники.

Все ждали Мертвую неделю, чтобы похвалиться перед соседями силой молодецкой, да наварить барыши на приезжих. В Ломокне даже вошло в обиход иноземное слово «турист», произносившееся с известной глумливой интонацией и потиранием ладошек в предвкушении заработка. «Мертвая неделя год кормит», — говаривали в городе. Туристам вешали небылицы о знаменитых ломокненских… Да обо всем, что только в голову могло прийти. Особо отличался на выдумку один мужичок, в остальное время перебивающийся грязными подсобными работами — Герасим из Щемиловки, района города недалеко от Смокварецкого моста.

Герасим водил целые толпы туристов по городу. Он мог, например, подойти к первому подвернувшемуся забору, выдрать из него палку, и с упоением рассказывать о том, что это кость прадеда местного домохозяина, который воевал с французами, героически погиб при Бородино, был похоронен в братской могиле, но не пожелал оставаться вне родного города, выкопался из сырой земли, доковылял до ближайшей речки, водным путем добрался до Смоквы реки, на Мертвую неделю выбрался в виде зомби, и когда его внук хотел рассечь его бедовую головушку лопатой, человеческим голосом рассказал о своих треключениях, и завещал из костей своих сделать забор вокруг дома, дабы нашел упокоение у себя дома, а потомков своих защищал от стрелы, летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго.

Между пораженными туристами разыгрывались целые аукционные баталии за обладание берцовой костью бородинского ветерана. Деньжат перепадало и Герасиму, и хозяину дома, который тут же подтверждал кровное родство с доской из своего забора, и со слезами на глазах расставался с прадедушкой. Николай Заморов, отец Генки, как раз и был тем самым правнучком, заработавшим на берцовой кости своего героического предка.

Так прошел этот вечер, навсегда оставшийся в моей памяти. Мы смеялись вместе со взрослыми, подшучивали друг над другом, ели знаменитую причуковскую пастилу, запивая ароматным черным чаем. Казалось, посреди Великого поста вдруг наступила Пасха или день Тезоименитства его Императорского Величества Александра Николаевича, всегда с огромным размахом отмечавшийся в Ломокне.

— Ваня, вставай, зомби! — радостно кричала мне в ухо Маша. — Вставай, соня! Братик, как можно валяться в такой день?!

И правда, почти все уже были на ногах. Генка после вчерашнего ужина из маленького и щуплого превратился в маленький колобок и с трудом передвигался, Шамон продирал глаза, другие тоже подтягивались. Один за другим друзья вскоре разбежались: по городу можно было уже ходить, не опасаясь наткнуться на случайно прорвавшегося зомби. Наша семья Назловых тоже отправилась на Нижнюю площадь, где будет проходить празднование ломокненского Дня мертвых.

Я как-то пытался понять, где в городе находится Верхняя площадь, раз уж есть Нижняя, но никто не знал — ни наш умник Заморов, ни родители, ни Архангельский священник отец Максим, обучавший меня и Веру Лобанову грамоте. Многие объясняли непутевому мальчишке, что никакой Верхней площади и не было никогда, а Нижней площадь называется, потому что она не ровная, а спускается вниз, переходит во Владимирскую улицу, которая уже оканчивается Смокварецким мостом. Вроде бы логичное объяснение, но мне все-таки хотелось думать, что я когда-нибудь найду затерявшуюся Верхнюю площадь.

Мы вышли из своего дома, одноэтажного на каменном фундаменте, все вместе. Редко нам удавались такие совместные прогулки. Во время народных гуляний и праздников, когда на главной площади собирался чуть ли не весь город, отец, как полицейский служитель, с самого утра находился там, пресекая драки и другие происшествия. Сегодня же я был одним из главных героев праздника, поскольку первым увидел зомби-«первенца». Обычно первоглядцем становился кто-то из полицейских, поскольку именно они следили за появлением зомби из реки. Мой отец, Назар, по рассказам, тоже несколько раз был первым.

Теперь же его освободили от работы на Дне мертвых, поскольку героем стал его сын. Но на праздник полицейский служитель, помощник пристава, был наряжен по всей форме: черная шапка, кафтан темно-зеленого сукна, стоячий воротник, серо-синие шаровары, юфтовые черные сапоги, шашка драгунского образца, замшевые белые перчатки, офицерская серая шинель. Я с восхищением поглядывал на отца, представляя, как вырасту, и буду тоже носить эту великолепную форму, как буду важно вышагивать, такой же стройный, под руку с дамой.

Мама Ольга по случаю праздника была наряжена в теплый сарафан и шугай, на голове красовался огромный кокошник в виде лопаты, покрытый канаватным платком ломокненских шелковых фабрик. Сестричка же была маленькой копией мамы. И все мы важно, раскланиваясь со знакомыми и прохожими, шествуем по Ломокненской улице до Спасской, оттуда направо через два квартала, мимо Героевского трактира, и дальше на Нижнюю площадь.

Окруженный несколькими зеваками и стаей мальчишек, расхаживает Никитка — наш местный блаженный. В легкой серой рубахе и таких же штанах, заложив руки за спину, иконописный, рыжий, синеокий, ходит в веригах, наг и бос. Подходит к калашному ряду, а калашники не продают свой товар до тех пора, пока не подойдет Никитка. Вот проходит мимо юродивый, и берет у кого-нибудь калач — и тот купец, у которого был взят калач, считается счастливым, и покупатели рекомендуют его друг другу:

— Нельзя не взять калача, сам Никитушка взял — стало быть калачи хороши, да и продает их человек благочестивый, потому что к неблагочестивому Никитка не пойдет.

Блаженный жевал калач, дети дергали его за одежду. Оглянулся по сторонам, и тут нас увидел. Чуть не бегом к нам кинулся:

— Бедные вы, бедные! — сказал, и на родителей смотрит.

Потом на меня взгляд перевел и в глаза посмотрел, а я будто проваливаюсь в его взгляд. Распрямился, да как крикнет на всю площадь: «Всё не то, чем кажется!» И потом тихо мне на ухо: «И ты тоже». Развернулся, и как ни в чем не бывало по своим делам пошел, руки опять за спиной, чуть сгорбившись, босыми ногами по мерзлой земле.

— Ну, пойдем что ли, — задумчиво сказал отец, и мы дальше по Нижней площади через Гостиный двор и ряды лавок,