Пока проходили из комнаты в комнату, Забродин весело говорил за спиной Хозяина:

— Смотрел я тут без тебя, как ты живёшь! Заблудиться в твоих хоромах можно! Сколько же общий метраж?

— 300 с чем-то, — равнодушно сообщил Хозяин. Привык. — А ф тибя? — Тут он остановился. Всегда в таких случаях останавливался и спрашивал: "А ф тибя?" Любил это спрашивать, и смотреть при этом в глаза. Обернувшись, смотрел и теперь.

— У меня? — Забродин расхохотался — весело, добродушно. — Тоже с "чем-то"!.. 32.

— Шо, одна комната? — удивился Хозяин. Удивился не тому, что одна, а тому, что не так этот Забродин на всё реагировал — как-то непривычно. Все начинали обычно самоуничижаться, плакаться. А этот… смешно ему, видите ли!

— Нет, зачем же — две!

— Слухай, а как ты, той, попал до миня?

— А, — понял Забродин, — верно. Милиционер у тебя перед порогом — прямо цербер! Сперва, ни в какую! И слушать не хотел. А потом позвонил. У него там и телефон на стене! Вышла твоя жена.

— Угу, — неопределённо буркнул Хозяин.

— Вася, а зачем держишь милиционера? Боишься, чтобы не обокрали?

— Та не. Пост выставляем, шоб усякие просители не лезли из жалобамы. На работе надоедають, ще й вдома.

— Понятно. А зачем у тебя, на фасаде здания, эта безобразная карта электрофикации страны? Уродство же! И от лампочек можно ослепнуть. Надо беречь электроэнергию.

Хозяина обиженно промолчал, затем зло выдавил:

— А ты, той, у миня на крыше был?

— Нет. А что там? Зачем?..

— Зачем, зачем. 2 бассейна там!

— Да ну?!

— От и ну! В миня есть и зал для кино. З двома киноустановкамы.

— Зачем?

— Знов, зачем! Шоб киномеханик, той, крутил мине усе хвильмы, до их выхода на экраны города. Хто ж должен просматрювать их на предмет, можно их людям показувать, чи нет?

— Разве в Москве не просматривают? Перестали?

— То — у Москве. А в нас народ ще, той, не дорос. До Москвы. Не всё можно показувать.

— Ну, ты даёшь! — возмутился было гость. Но что-то сообразив, перевёл разговор на прежнее: — Да-а, не дом у тебя, дворец!

— Так в миня ж ночують й дежурные повара, прислуга. Каждому ж, той, надо по комнате. А ф тибя, шо за квартира?

— Обычная. Я же говорил: 32 метра.

Добрались, наконец, до столовой, и здесь Забродин опять расхохотался. Перед входом было огромное чучело бурого медведя. Медведь стоял на задних лапах, а в передней левой держал бутылку шампанского. В правой — хрустальный бокал. На животе у зверя сверкала золотая пластинка с гравировкой: "Пей, но дело разумей!"

— Вася, Вася! — хохотал гость. — Да ты же — прямо, как сибирский купец! С размахом. Где ты его откопал?

— В ресторане. Понравился, я его, той, и выкупил.

— А пластинку — сам?

— Шо, тоже понравилась?

Забродин оборвал смех, серьёзно уставился в лицо Хозяина: вроде не шутит. И не сказал более ничего. Хозяин пожал плечами, направился к роскошному бару из карельской берёзы.

— Ты шо будешь пить?

— Да всё равно. Что ты, то и я. Даже водочки могу.

— Не держу. Армянского — могу.

— Спасибо. Забыл уже, когда его и пил — дорого! — Забродин перескочил вдруг на что-то своё, мучившее его: — Да! Как ты секретарём-то стал, расскажи. Всё хотел тебя спросить.

Хозяин даже наливать перестал от изумления. Только подумал: "От, так вопрос! Не знаю, шо й сказать дураку. Шо надо полжизни лизать вышевисящие над тобой партийные жопы. Этого ж ему не скажешь!.."

3 года назад, когда главный Хозяин страны ещё выговаривал все буквы и произносил не "многосисесьный" народ, а "многотысячный", мог выпить за вечер больше литра спиртного и, не теряя памяти, рассказывать анекдоты "про баб", так вот, в то счастливое и особенно пьяное лето, он вызвал к себе в Кремль не кого-нибудь, чтобы назначить на пост, который занимал в молодости сам, а земляка, причём "своего в доску". И почти назначив уже — дело было в подмосковном лесу, с коньяком и, "пострадавшим" по глупости, молодым осетром, царство ему небесное — добродушно пошутил:

— Ну, шо, Василий Мартынович! Решили вот поставить тебя на должность прямо-таки короля, по теперешним временам не меньше! Если объединить вместе Данию, Бельгию и Голландию, — продолжал он привычно "гэкать" и тоже говорить "шо" вместо "что" — это и будет область твоей власти. Никита у нас — всё разъединял. Министерства — на совнархозы. Обкомы — на сельские и городские. А мы — решили, наоборот: будем всё укрупнять. Вот. Там у тебя, считай, половина нашей металлургии в подчинении. Несколько больших городов. Справишься?

Было ему тогда 50. Скрывая детскую радость, он согласился, и выехал в свою вотчину в тот же день. А на другой уже знакомился с доставшимися в наследство кадрами. В личном окружении, связанном непосредственно с его приёмной, намечались кое-какие перемены. Возле него должны были сидеть только "свои люди", преданные душой и телом. А потому хотел заменить и худющего личного секретаря, Епифанова. Но, при расставании с ним, произошёл необычный разговор. Начал его Епифанов:

— Василий Мартынович, а ведь вы берёте к себе в референты не того человека, который вам нужен.

— Как это, не того?

Епифанов пришёл к нему в кабинет с заявлением "по собственному", уже готов был ему подписать, и нате!

— Вы — берёте Голобородько?

— Ну й шо?

— Возьмите лучше Десятерика. Не пожалеете.

— А чем, той, не устраивает тебя Голобородько? — Изумлённый, даже оторвался от его заявления. Странной была и стрижка у человека — спереди "ёж", как у Керенского, а дальше — лысина.

— Мне — что? Я ухожу, — спокойно ответил "ёж". — Вам с ним работать.

— А почему я должен тебе, той, верить?

Смотрел на элегантного хлыща даже с интересом: не встречал таких самоуверенных. Слыхал уже о нём: "Жук"! Где-то работал раньше адвокатом. В Киеве, кажется. Но… сделал потом длинную рокировку оттуда: поменялся шикарными квартирами с каким-то подпольным королём бизнеса, и очутился здесь. Да не где-нибудь вынырнул, а сразу в обкоме партии. Говорили, дал "самому первому" на лапу. Не стеснялся вот и перед ним, спросил, как ни в чём не бывало:

— Разрешите присесть?

— Ну, шо ж, садись, послухаю тебя. Ты, говорят, гусь! — бесцеремонно пошутил и сам.

— Я — не гусь, Василий Мартынович, — спокойно заметил Епифанов, садясь и нахально закуривая. — Гусей, как известно, кушают.

— А тебя шо ж, нельзя?

— Меня — нельзя. На мне много старых колючек, — всё так же спокойно отвечал Епифанов. Только сигарета, которую он