Сиренко понимал, пауза затягивается, становится нехорошей, не в его пользу — надо что-то немедленно сделать, говорить, иначе конец. И сказал:

— Я считаю моё исключение из рядов партии неправильным, торопливым. Вот. И прошу вас разобраться в моём деле внимательнее.

— Шо?! Видали? Он так щитаит! — передразнил Хозяин. — А от мы так — не щитаим! Пойнял? Голову будем знимать!

— Кто это — мы? — тихо спросил Сиренко. И понял, что погиб, пропал совсем. Но ничего другого на ум ему почему-то не шло, и он говорил не то, что нужно. А нужно было, вероятно, другое: в ноги, в слезу. Простите, мол, бес попутал. А он, вместо этого, задал свой идиотский вопрос: "Кто это — мы?".

— Товарищи! — задохнулся Хозяин от гнева. — Я думаю, с этим антисоветчиком… усё ясно.

— Прошу голосовать!.. — поднялся Тур. — Кто "за"? — И опять кивнул личному секретарю Хозяина. Лысина Епифанова начала медленно вращаться, уподобляясь солнцу на небе.

"За" поднялись все руки.

— Отдай наш билет, — рявкнул Хозяин, — и йди отсюдова вон! Во-он! — вскочил он с кресла. Топнул: — Вон!..

Партийный билет у Сиренко забрали уже перед самым выходом — так и забыл положить с перепуга. Его догнал лысый, с жёлтым черепом Епифанов, зловеще прошептал:

— Сдайте же билет!

Выхватив у него из руки билет, он раскрыл дверь, проскрипел:

— Следующий! — И скрылся.

Сиренко наткнулся на Овчаренко.

— Ну, шо? — спросил тот, белея.

— Бю-ро!.. Разбирательство, твою мать!.. — гневно обрушился на него поэт. — Иди — сам узнаешь!.. — Глубоко вздохнул, достал сигарету. А когда прикурил, увидел на стуле Потапчука. Тот ждал его.

Овчаренко же перед дверью сморщился, словно собирался заплакать и, не помня себя от горя, ничего не чувствуя и не испытывая, кроме страха, открыл дверь и пошёл, как грешник по кругу ада, заплетаясь ногами. Ни "здравствуйте", ни "разрешите" не сказал — онемел.

— Ну, а этого за шо? — всё ещё гневаясь, вопросил Хозяин.

— За анекдот, — доложил председательствующий Тур.

— Какой? — Хозяин повернул к Овчаренко голову. Тот понял это по-своему, начал:

— Та я ж нэ знав, шо вин… Та й нэма ж у нёму ничё. Сказав, шо у кабинэти гэнэрального высыть лозунг: "Наша партия борэться за звання комунистычнои". Тобто, як слыхав, за то й продав. Та й дийсно ж — вси ж щас за це звання борються. Ну, а якшо нэ так ляпнув, то простить, благаю вас! — Овчаренко рухнул на колени и пополз к секретарю, бормоча сквозь сдерживаемые рыдания: — Нэ губить, товарыщы! Вынуватый я. Ляпнув. Та я ж и нэ думав, товарыши! Вийну пройшов, 30 рокив працюю. Пощадить!

Все смутились, произошло неуклюжее шевеление. Кто-то схватил со стола графин, налил воды и понёс стакан Овчаренко. Пока тот пил, поднявшись с колен, и успокаивался, Хозяин проговорил:

— От вам й пример! Сразу видно, где настоящий партиец! Ошибсь… допустил… Так понимает же ж!.. Предлагаю, той… строгий выговор.

— Кто "за"? — спросил Тур. А жёлтая лысина опять пошла по кругу, медленно поворачивалась, как судьба.

"За" были все. Всегда. Ибо, кто захотел бы здесь хоть раз быть "против", был бы уже не здесь — далеко.

Потом на бюро обсуждали другие вопросы — простои вагонов с рудой, жилищный, ход уборки урожая и другие. Хозяин не выступал. Выступали члены бюро, приглашённые руководители. Он же только прерывал, вставлял гвозди-реплики и держал руки на животе. Гнев его прошёл, забылся, осталось лишь 2 приятных воспоминания — Лида, и агроном, ползающий на коленках. Было приятно, что не исключил — проявил человечность. И секретари люди, и у них есть сердце. А мужик, агроном этот, наверное, хороший и работящий. Какая там его вина? Анекдот, дурак, рассказал! Так надо ж знать, где их рассказувать. Хто не рассказует…

Пока бюро шло себе дальше, Сиренко и Потапчук спустились из обкома вниз, к близлежащему парку, и зашли там в летний павильон. Наскребли на бутылку водки, небогатую закуску и с горя дёрнули. А когда дёрнули, жизнь показалась загубленной, но… не совсем. Да и было каждому из них в утешение, что "не он один". А когда не один, жить ещё можно, так уж устроена славянская душа — коллективно и подохнуть не жалко. Потапчук начал даже рассказывать поэту курьёзный случай, который произошёл тут у них, недавно, в городе. Как по приказу Хозяина "подстригали" Горького.

— Как это подстригали? — не понял иногородний Сиренко.

— Нелепо, конечно, но всё было на полном серьёзе, вот что грустно. — Потапчук побледнел. — На улице имени писателя решили поставить его белый гипсовый бюст. Ну, и поставили. На красивом гранитном постаменте. Белое издалека видно. На церемонии открытия присутствовал секретарь обкома. Вот ему и не понравился этот бюст.

— Почему? — спросил Сиренко, заинтересовываясь.

— Вы помните, какую Горький носил в молодости причёску?

Сиренко пожал плечами.

— Ну, как же! — удивился Потапчук. — Длинные такие, поэтические волосы были у него. Почти на всех его книжках этот портрет есть — молодой буревестник. Местный наш скульптор и выбрал этот портрет. В белом исполнении — получилось прекрасно! А секретарь, говорят, и ляпнул ему: "Ф тибя, той… не Горький, а битл косматый! Мы ж тут с молодёжью боремся, з ихнимы космамы, а ты — Горького косматым исделал! — очень точно передразнил Потапчук Хозяина. — Усю пропаганду нам спортил. С кого они пример будут брать?!" В общем, приказал скульптору, чтобы обрубил Горькому волосы.

— Да вы что?! — изумился Сиренко.

— Вас это удивляет? — Потапчук серьёзно и печально посмотрел на поэта. — Об этом уже весь Советский Союз знает! Во всех городах. Досадно только — принимают за анекдот.

— И чем же всё кончилось? — напомнил Сиренко, закуривая и улыбаясь. О самодурстве и "характере" Хозяина он уже знал.

— Чем? Скульптор наотрез отказался, разобиделся и ушёл. Кто же всерьёз может воспринять такое? Ну, а эти, обкомовские, поручили исполнить приказ какому-то парикмахеру. Ему будто бы слесарь из ЖЭКа ночью помогал. Парикмахер показывал, где и сколько рубить, а тот — зубилом…

Сами понимаете, что из этого могло выйти. Испортили писателю голову. Ночью всё делали, чтобы не видел никто. Зато утром ахнул весь город, увидев "подстриженного" Горького. Кто смеялся, кто плакал. 3 дня стоял этот поруганный памятник. А потом до самодура дошло — в принципе-то он далеко не дурак — приказал убрать, — закончил Потапчук и тягостно замолчал.

— А может, оно и к лучшему? — неожиданно сказал поэт.

— Что к лучшему? — удивился Потапчук.

— Какая это партия! Одно название: коммунисты. Теперь хоть доверять нам будут люди…

— Может, оно и так, — согласился Потапчук. Лицо его почернело,