Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И хотя Потапчук никаким националистом не был ни снаружи, ни изнутри — просто патриот, родной язык очень любил, оправдываться этим ему будет трудно. На работе в институте он разговаривал с украинцами на украинском, и на него косилось начальство — ошалел, что ли? А тут ещё на собрании выступил: почему-де не рекомендуется писать диссертацию на украинском? Почему из-за этого вернули? Потом жалел, конечно, да теперь что — научная карьера сломана, это уж как пить дать.
Часов в 11 в коридорах обкома словно холодным ветром потянуло — все разом исчезли за своими дверями. Остались только эти трое — возвращались из курилки. Их кто-то предупредил: "Хозяин приехал, готовьтесь, хлопцы!.. Говорят, в хорошем настроении".
Первым вызвали Потапчука. И тот, торопливо одёрнув пиджак и поправив галстук, устремился к широкой дубовой двери, ведущей в кабинет Хозяина. За дверью оказался большой зал. К огромному столу в глубине, за которым сидел толстый, оплывший старик, был примкнут в виде буквы "Т" ещё один стол. Там тоже сидели какие-то люди. И Потапчук направился к ним через весь зал по толстому большому ковру. Пока шёл, ноги ослабли и начали дрожать противной мелкой дрожью. Да ещё старик рыкнул вдруг со своего возвышения:
— Фамилия?!
И все обернулись к Потапчуку. Он понял, старик — и есть секретарь, он будет решать его судьбу, от него всё зависит. Хотя председательствовал на этом бюро, сказали, какой-то Тур. Отыскивая его глазами, учёный сдавленно и торопливо ответил:
— Потапчук.
— Так это тибе не наравится русский язык?
— Товарищ секретарь обкома, — пролепетал Потапчук на русском, — я же не против русского языка, я…
— Ещё б он был против! — Хозяин победно усмехнулся, оглядел своих. — На этом языке… разговаривал сам Ленин!
— Но при чём здесь… Я хочу знать, в чём моя вина?
— Ты тут, той, не перебивай, пойнял? Тут не ты будешь спрашивать, а тибя!
— Понял, товарищ секретарь, — Потапчук облизнул сохнущие губы.
— Я — тоже, той… украинец. Но, если я разговарюю з децтва на русском, шо ж мине теперь, по-твоему? Молчать?
— Так не в том же дело, товарищ секретарь. Я же…
— Он ещё будет здесь указувать мне, у чём дело! Видали такого наглеца? Партия изделала для него всё: вывчила, дала, той, образовання. Сиди ото сибе и работай. А он, шо?.. — Хозяин высоко поднял красный томик Ленина, который всегда лежал перед ним. — Ты это — видел? Шо Ленин говорил про, той, пролетарский интернационализм? А шо тепер разводишь ты? Мелкобуржуазный национализм! — Хозяин бережно положил томик Ленина на место, оглядел членов бюро. — Моё мнение, той… Утвердить решение райкома партии. Ничё он не пойнял! Никаких, той, выводов для себя не исделал! — Хозяин хлопнул ладонью по столу и прибил муху.
— Кто, товарищи, "за"? — вопросил Тур и кивнул худому лысому человеку с жёлтым черепом, сидевшему за узким приставленным столом. Тот вёл подсчёт и писал протокол.
Руки членов бюро, как по команде, взметнулись вверх. Не голосовал только Хозяин — обрывал на дохлой мухе крылья, лапки и, казалось, был целиком поглощён этим. Но так лишь казалось. Хозяин понимал, что творится сейчас в душе Потапчука и думал о нём, сдвигая брови-закон. Он даже его жалел. И не одного его, но и остальных. Думал: "Шо, хлопци, припекло вас? Вы щас на всё согласные, знаю. А только ж помочь вам вже нельзя. Поступил сигнал. И я должен з вамы, той, строго, по-партийному, разобраться. То есть, гнать вас! Потому, шо от меня требують отакой линии. И линия эта — самое главное щас, и я её не порушу. Шоб и другим не повадно було.
А страшно ж вам, той, тех билетов лышатыся, страшно! Знаю. То ж уся судьба, уся биограхвия типер наперекосяк".
— Сдай билет! — сурово отрезал Хозяин, оборвав у мухи последнюю лапку. — Сдай, и йды. Ты вже, той, не коммунист! И позови нам следующего.
Потапчук не помнил, как положил на стол партийный билет, как вышел и закурил. И молчал — ошеломлённый, раздавленный. К действительности вернул его Сиренко:
— Ну, как? Чего так быстро?
— А, — вяло махнул Потапчук. — Следующего просили…
— Йдить вы! — испугался Овчаренко, вскакивая. И убежал в курилку.
Сиренко, делать нечего, пошёл. И тоже почувствовал, как ватными делаются ноги и сохнет во рту.
— Здравствуйте! — сказал он, войдя в стадион-кабинет. Глаза его не различали ни лиц, ни портретов вождей на стенах — всё было, как во сне.
— От он, полюбуйтесь на него! — сказал Хозяин, отваливаясь в кресле назад. — Совецкая власть ему не наравится!
Сиренко повернул голову на голос, и увидел толстого безобразного старика. Чутьём понял — он, секретарь обкома. Остальных не различал, и ощущал себя, подойдя к этому столу-острову, за которым сидел Минотавр и его компания, одиноким и беспомощным.
— Ну, шо молчишь, рассказуй!..
— Что рассказывать? — спросил Сиренко.
— За шо люди головы в революцию клали, рассказуй. За шо кров на фронтах, той, проливали? Чем не по вкусу тибе наша партия, которая исделала из тебя, той, человека? Дала тебе щасливую жизинь. А ты от… узял и обгадил иё. Ну, рассказуй! Хто щас у власти, знаешь? Если забыл, я, той, напомню. У власти в нас щас — рабочие. От. Дети рабочих и крестьян. Чем они тебе не по душе?
— При чём тут советская власть? — начал приходить в себя Сиренко. — С идеями советской власти у меня расхождений нет.
— А шо ж ты иё мараешь своими грязными виршамы?! Нет в нёго разхождений…
— А вы слыхали мои стихи? — неожиданно спросил Сиренко. И посмотрел Хозяину в лицо, уже различая теперь всё.
— Шо?! Та я такое безобразие не то шо слухать, а й смотреть бы не стал! Чё ещё не фатало! Вы посмотрите на нёго!
Смотрели все — лысые, с шевелюрами, с лицами-масками и лицами, на которых блестели живые, заинтересованные глаза. И — молчали.
А он стал читать мысленно такое, что ещё никому не читал:
А вдруг трибуны б стали до колен, А вдруг бумаги б на земле не стало, Тогда б не брали трепачи нас в плен, И мы б слова живые услыхали. Мы видели бы, что дурак несёт, И как от умных на земле светлеет. Но есть бумага, терпящая всё, И есть трибуны,
