— Да-да, Хэтти, я опять забыла ключи, простипожалуйста, — извинилась она перед экономкой, жившей в их семье, сколькоШайлер себя помнила.

Белокурая полька в старомодном наряде горничной лишь что-топроворчала.

Шайлер отворила скрипучие двустворчатые двери и на цыпочкахпрошла через большой зал, темный и затхлый из-за персидских ковров, старинных иценных, но покрытых слоем пыли. В зале всегда было темно, невзирая на то чтонесколько больших эркеров выходили на Гудзон — но вид на реку всегда заслонялитяжелые бархатные портьеры. Вокруг виднелись следы былого размаха, от подлинныхстульев Хеппельуайта до массивных чиппендейловских столов, но из-за отсутствияцентральной системы кондиционирования летом в доме стояла удушающая жара, азимой везде гуляли сквозняки. В отличие от пентхауса Ллевеллинов, обставленногодорогостоящими копиями и антиквариатом, купленным на аукционе «Кристис», в домеван Аленов вся мебель была подлинной и переходила из поколения в поколение.

Большая часть из имеющихся в доме семи спален была заперта ине использовалась, а фамильные ценности прятались под чехлами. Шайлер всегдаказалось, что это смахивает на жизнь в скрипучем старом музее. Ее спальня располагаласьна втором этаже — небольшая комната, которую она из чувства протеста выкрасилав ярко-желтый цвет, для контраста с темной обивочной тканью и спертым воздухом,господствующим на прочей территории дома.

Девушка свистнула Бьюти, и дружелюбная великолепная гончаябладхаунд подбежала к хозяйке.

— Хорошая, хорошая девочка, — проворковала Шайлер,присела и обняла переполненную счастьем собаку, позволив ей лизнуть себя влицо.

Как бы скверно ни прошел день, Бьюти всегда помогала Шайлерпочувствовать себя лучше. Красавица гончая однажды увязалась за ней, когдаШайлер возвращалась из школы домой — примерно год назад. Собака явно былапородистой, с блестящей темной шерстью, красиво сочетающейся с иссиня-чернымиволосами самой Шайлер. Шайлер была уверена, что хозяева будут искать собаку, иразвесила по окрестностям объявления. Но никто так и не пришел за Бьюти, инекоторое время спустя Шайлер прекратила всякие попытки искать законныхвладельцев псины.

Они вдвоем взлетели по лестнице. Шайлер зашла к себе, впустиласобаку и закрыла дверь.

— Ты так рано вернулась?

Шайлер чуть не выпрыгнула из собственной куртки. Бьютизалаяла, потом замахала хвостом и радостно ринулась к незваному гостю.Обернувшись, Шайлер обнаружила, что на кровати восседает ее бабушка. Корделияван Ален была миниатюрной, похожей на птичку — нетрудно было заметить, от когоШайлер унаследовала хрупкое сложение и глубоко посаженные глаза, — хотябабушка обычно пресекала высказывания о фамильном сходстве. Сейчас Корделияпристально смотрела на внучку голубыми блестящими, как у юной женщины, глазами.

— Корделия, я тебя не заметила, — сказала Шайлер.

Бабушка Шайлер запрещала внучке называть себя бабушкой,бабулей или, как говорили некоторые дети, бабой. Наверное, неплохо, когда утебя есть бабуля, теплая, мягкая, заботливая, подкармливающая внуков домашнимпеченьем. Но у Шайлер вместо этого была Корделия. Все еще красивая, элегантнаяженщина, хорошо выглядящая, невзирая на свой не то восьмой, не то девятыйдесяток — Шайлер толком не знала. Иногда Корделия смотрелась вообще напятьдесят (а то и меньше, если уж говорить честно). Сейчас она сиделавыпрямившись, словно аршин проглотила, и изящно скрестив ноги. Элегантный наряд— черный кашемировый кардиган и свободные, струящиеся брюки из джерси — дополнялсячерными туфлями-балеткам от Шанель.

Все детство Шайлер провела с Корделией. Бабушка не заменяладевочке родителей, и даже нельзя сказать, что была особо ласкова с внучкой, ноона была рядом. Именно Корделия добилась, чтобы в свидетельстве о рождении Шайлерзаписали с фамилией матери, а не отца. Именно Корделия устроила ее поступлениев Дачезне. Именно Корделия подписывала для Шайлер всяческие разрешения, следилаза табелями успеваемости и снабжала девочку скудными карманными деньгами.

— Сегодня занятия отменили, — сообщилаШайлер. — Эгги Карондоле умерла.

Корделия изменилась в лице. На нем на миг промелькнулиэмоции — страх, тревога и даже, быть может, беспокойство.

— Я знаю. С тобой все в порядке?

Шайлер кивнула. Они с Эгги были едва знакомы. Ну да, онибольше десяти лет учились в одной школе, но это же еще не значит, что дружили.

— Мне надо домашнее задание сделать, — сказалаШайлер, расстегивая куртку.

Она стянула свитер, сняла все остальное и осталась стоятьперед бабушкой в тонкой белой майке и черных леггинсах.

Шайлер боялась бабушку, и вместе с тем с детства любила ее,невзирая на то, что Корделия была совершенно не склонна к сентиментальности. Изпроявляемых хоть сколько-нибудь чувств Шайлер удалось обнаружить лишьсдержанную терпимость. Бабушка терпела Шайлер. Она ее не одобряла, но терпела.

— Твои отметины делаются отчетливее, — заметилаКорделия, глядя на предплечья девушки.

Шайлер кивнула.

Бьюти свила себе гнездо из пухового одеяла Шайлер иуставилась в окно, на реку, поблескивающую за деревьями.

Корделия принялась поглаживать Бьюти по гладкой шерстке.

— Когда-то у меня тоже была такая собака, —сказала она. — Мне тогда было примерно столько же, как тебе сейчас. И утвоей матери тоже.

Корделия печально улыбнулась.

Бабушка редко говорила о матери Шайлер, которая, строгоговоря, не была мертва — она впала в кому, когда девочке было около года, и стех пор так и пребывала в этом состоянии. Врачи единодушно сходились на том,что у нее наблюдается нормальная деятельность мозга и что она может прийти всебя в любой момент. Но этого не случилось. Шайлер каждое воскресенье навещаламать в Колумбийской пресвитерианской больнице, чтобы почитать ей «Санди тайме».

У Шайлер почти не сохранилось воспоминаний о матери, лишьсмутный образ печальной, красивой женщины, певшей колыбельные у ее кроватки.Может, ей казалось, что мать тогда была печальна из-за того, как она выгляделасейчас, когда спала — лицо ее было грустным. Красивая и печальная женщина сруками, скрещенными на груди, и с платиновыми волосами, рассыпанными поподушке.

Шайлер хотелось расспросить бабушку про мать и ее гончую, нолицо Корделии вновь приобрело сосредоточенное выражение, и Шайлер поняла, чтоне узнает сегодня больше ничего нового.

— Ужин в шесть, — произнесла бабушка, прежде чемпокинуть комнату.

— Хорошо, Корделия, — пробормотала Шайлер.

Она закрыла глаза и вытянулась на кровати, прижавшись кБьюти. Солнце начало пробиваться сквозь жалюзи. Бабушка, как всегда, оставаласьзагадкой. Шайлер не в первый раз пожалела, что не родилась обычной девочкой вобычной семье. Ей вдруг сделалось очень одиноко. Мелькнула мысль — рассказыватьли Оливеру насчет записки Джека? Она никогда прежде не скрывала от него такихвещей. Но сейчас не была уверена, что Оливер не обзовет ее дурочкой за то, чтоона повелась на дурацкую шутку.