Во время пребывания трех оставшихся иностранных гостей на юге стояла страшная жара. «Мы, впрочем, не слишком от нее страдали, и ничто не предвещало несчастья с Даби», — пишет Жид. Во время пребывания в Севастополе Даби неожиданно заболел и очень скоро умер. Дальше в повествовании Жида, в целом отчетливом по умонастроению и отточенности формулировок, вкрадывается этакая туманность. «Я с возмущением протестую против домыслов, связанных с его болезнью», — пишет Жид. Чьих домыслов? В чем состоят они? Все это остается неясным. Неясность усугубляется дальнейшей фразой: «Даже недоброжелательные (к кому? — В.Б.) люди говорили о неверном диагнозе» (скарлатина). Жид пишет далее, что за Даби наблюдали лучшие врачи Севастополя (как будто сам Жид мог определить уровень их квалификации).

Теперь компаньонов Жида осталось только двое.

Далее Жид выражает протест и по поводу домыслов, связанных с записными книжками Даби. Их, так же, как и другие бумаги Даби, Жид передал его семье. Однако тут же следует немаловажное, но не вполне ясное дополнение: «правда, некоторое время они находились под арестом». Где? В СССР или уже во Франции? Неясно.

Свою книгу «Возвращение из СССР» Жид посвятил памяти умершего на чужбине друга: «Памяти Эжена Даби посвящаю эти страницы — отражение пережитого и передуманного рядом с ним и вместе с ним».

Между тем севастопольская кончина Даби, которому исполнилось всего 38 лет, вызвала во Франции немало толков. Часть из подобных суждений приводит и Жид. Некто Фридман даже отдает предпочтение Даби перед Жидом в смысле критичности осмысления того, что происходило в СССР, куда Даби якобы собирался еще вернуться. «Разве не осознавал бы он в большей степени, чем Жид, что они (впечатления. — В.Б.) определяют не только психологический интерес? Разве бы не задумался он о том, что эти впечатления (о их недостаточности он сам мне говорил во время встречи на Черном море) могут иметь столь громкий политический резонанс и в такой момент?» (выделено мной. — В.Б.).

По-видимому, основания для такого предпочтения Даби перед Жидом Фридман искал в биографии первого. Из рабочей семьи. Участник мировой войны. Автор очерковой книги «Парижские предместья», отличавшейся четкой классовой ориентированностью. Но особо необходимо подчеркнуть следующий момент, имеющий чрезвычайно большое значение в книге о Горьком: он буквально боготворил писателя, поднявшегося с самого дна России, признавал, что Горький сыграл огромную, решающую роль в его духовном формировании. И уж наверняка Даби попытался бы основательно разобраться в причинах его смерти и слухах об отравлении, которые сразу же получили широкое хождение. Не исключено, что по возвращении во Францию он бы высказал свое мнение на этот счет.

И хотя Ласт пытается смягчить некоторые из приведенных формулировок Фридмана и даже выражает сомнение по поводу желания Даби задержаться в СССР или вновь приехать сюда, к соображениям Фридмана стоит прислушаться.

Критичность позиции Даби и близость его взглядов взглядам Жида подтверждает и Эрбар: накануне своей смерти Даби говорил ему, что весьма озабочен тем, чтобы Жид по возвращении во Францию «высказал те опасения, которые он так часто разделял с ним во время путешествия: „Он заставит себя услышать… Люди поймут, что это говорит друг“».

Мы знаем, какую острую книгу написал Жид. В сущности, это был первый опыт критики сталинского тоталитаризма и лично Сталина как диктатора. Мы не знаем, стала бы книга Жида острее, если бы Даби оказался его соавтором или сопроводил своими самостоятельными дополнениями или, чего доброго, выпустил бы свои записки отдельным изданием.

Высвечивается одно: по мере своего пребывания в СССР делегация уменьшилась на трех человек, а один и вовсе ушел из жизни.

В сущности, это был еще один из актов политического терроризма ради нагнетания страха в стране накануне начала первого из политических процессов — процесса над Каменевым и Зиновьевым, начавшегося в самом конце пребывания Жида в стране. «Немыслимая, ужасающая растерянность», — записал он в своем дневнике. Вынесение смертного приговора осужденным застало Жида еще в Москве, в день отъезда из столицы.

На процесс его, естественно, не приглашали. Как, естественно, не пригласили бы и Даби, останься он жив… Ну, а угодную Сталину роль «объективного наблюдателя» сыграл Лион Фейхтвангер.

Если уход Даби был насильственным, то в расчет людей, организовавших его, безусловно входило создание вокруг Жида атмосферы если не страха, то по крайней мере неуверенности, состояния тревоги, беспокойства, психологического дискомфорта. А уж отсюда рукой подать и до страха. Как ни отгоняй его рассудком, но противоположную работу проводит подсознание, инстинкт.

Откровенные опасения за свою судьбу пронизывают настроения Арагона, который не входил в группу Жида, но в России пребывал одновременно с ним и тоже собирался встречаться с Горьким по настоянию последнего. Горький еще с марта настойчиво вызывал Арагона из Франции и лично, и через Кольцова. Уже спустя годы, в 1977 году, Арагон писал, что он прибыл в Москву якобы 18 июня, т. е. в день смерти Горького. Между тем отмечено, что уже 16 числа в «Правде» появилось его интервью и, следовательно, он должен был уже находиться в столице днем или двумя раньше.

Вряд ли Арагона подвела память. Комментатор и переводчик публикации «Возвращения» в «Звезде» (1989, № 8) А. Лапченко резонно пишет: «Остается неясным, почему Л. Арагон не встретился с Горьким и почему он умолчал об этом. Все это дает основание думать, что Сталин мог принять свои меры, чтобы предотвратить встречу Горького с Л. Арагоном и А. Жидом».

Почувствовал ли какое-нибудь давление на себя Жид во время путешествия? Заподозрил ли что-нибудь неладное в связи со смертью Даби?

С уверенностью сказать трудно. А предположения могут быть разные. Возможно, изощренный интеллектуал, воспитанный на гуманитарных ценностях Запада, и помыслить не мог о тайных преступлениях Сталина и его клики, тех, о которых годы спустя поведал миру Орлов в своей книге, но которые процветали уже с начала 30-х годов. А может быть, дело обстоит иначе. Критикуя Сталина и тоталитаризм, отрицая какие-то «домыслы» по поводу смерти Даби, Жид сознательно решил не касаться скользкой темы. Ведь наверняка к концу 1936 года, когда вышло «Возвращение из СССР», до него доходили получившие широкое распространение слухи о насильственной смерти Горького. Смерти, настигшей его точно в то самое роковое 18 июня…

Вероятность насильственного устранения Эжена Даби возрастает, если мы внимательно проанализируем аналогичные судьбы нескольких других видных иностранных деятелей. О последних годах жизни А. Барбюса и его загадочной смерти в Москве будет рассказано в книге «Беззаконная комета».

В последнее время в наших СМИ появились сведения о причастности сталинских спецслужб к уходу из жизни некоторых руководителей образовавшихся уже после войны стран т. н. социалистического лагеря. Тех, кто пользовался авторитетом в глазах международной общественности и смел «свое суждение иметь», например, героя Лейпцигского процесса Георгия Димитрова (1882–1949). Напомним, что в 1934–45 годах он жил в СССР и был даже депутатом Верховного Совета страны. (Заметим попутно, что отрицательное отношение к сносу мавзолея Димитрова в Софии выразил изгнанный из страны и лишь в конце 90-х годов вернувшийся в нее царь Болгарии Симеон II, выступив в защиту исторического подхода к вопросу о национальных ценностях.)