Но давайте даже допустим на миг крайний вариант в ее пользу: прямые свидетельства очевидцев о болезни и смерти Горького отсутствуют, есть только чисто медицинские показания.

В какой мере можно полагаться на их полную объективность? Обратимся к обстоятельствам смерти другого выдающегося общественного и государственного деятеля Серго Орджоникидзе, последовавшей 18 февраля 1937 года. Для начала напомним, что ей предшествовало нарастание резкого недовольства Сталиным работой Наркомата тяжелой промышленности, возглавляемого товарищем Серго, — его «засорением вредителями».

В день смерти Орджоникидзе имел крайне резкий разговор по телефону со Сталиным, а потом сразу, не позавтракав, поехал в Кремль и продолжал разговор со Сталиным с глазу на глаз, длившийся несколько часов. Вернулся он в состоянии крайнего возбуждения. Затем — бурное заседание Политбюро, трудная работа по выработке резолюции. Вновь длительный, за полночь, резкий разговор со Сталиным по телефону. И наконец в ночь с 17 на 18 февраля — выстрел в кабинете Орджоникидзе.

Первыми, кто появились на его квартире, были сотрудники центрального аппарата НКВД во главе с одним из замов самого Ежова. Они констатировали, что в валявшемся на полу маузере было семь патронов, а пороховая гарь в стволе отсутствовала.

Явившийся следом Ежов, ознакомившись с составленным актом, обозвал энкаведешников «безмозглыми кретинами» и обещал с ними «отдельно разобраться». Разборка была недолгой: все участники первого обыска в квартире наркома вскоре были расстреляны.

О том, что происходило дальше, вспоминает супруга покойного Зинаида Гавриловна: «Когда „осмотр“ нашей квартиры, смахивавший на самый настоящий обыск, был в разгаре, объявился и Сталин в сопровождении всего состава политбюро и секретаря МГК ВКП(б) Никиты Хрущева. Дико было видеть, как эта молчаливая толпа переминалась у порога кабинета Серго и слушала диктовку Ежовым версии о причине смерти моего мужа „вследствие обострения болезни“. Только перед уходом Сталина, после его напоминания были, наконец, вызваны врачи».

А теперь воспроизведем отрывок из воспоминаний Л. Г. Левина, врача Кремлевской клиники, доставленного на место трагедии лишь к 17 часам.

«Первое, что я сделал, бегло осмотрев усопшего, — заявил о необходимости вскрытия. Находившийся рядом работник НКВД позвонил куда-то и сообщил об этом. А через четверть часа меня подозвали к телефону, и я услышал в трубке голос самого Ежова:

— Что вы там несете, любезный! Товарищ Сталин категорически против вскрытия! Так что не вздумайте огорчать вдову, тем более что и она — против!

И это я слышал в тот самый момент, когда здесь, рядом со мной, на диване, в полубессознательном от горя состоянии находилась супруга покойного, не подозревая, что Сталину известно ее мнение на сей счет».

Нарком здравоохранения Григорий Каминский позже запишет в дневнике: «Следом за Левиным и я потребовал досконального расследования всех обстоятельств гибели Серго Орджоникидзе. Но увы: все эти дни на меня Ежовым и его окружением оказывалось мощное давление с тем, чтобы я „без лишних разговоров“ подписал заключение неизвестного происхождения о смерти Серго „в результате паралича сердца“».

Остается напомнить читателям, что Лев Григорьевич Левин — тот самый врач, который лечил Горького в 1936 году, а в 1938 году был обвинен в его убийстве. Согласно приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 13 марта 1938 года, «по указанию врага народа Троцкого руководители „право-троцкистского блока“ в 1934 году приняли решение убрать великого пролетарского писателя Максима. Горького. Этот чудовищный террористический акт было поручено организовать Ягоде, который, посвятив в цели заговора домашнего врача М. Горького — доктора Левина, а затем врача Плетнева, поручил им путем вредительских методов лечения добиться смерти М. Горького, что и было выполнено при руководящем участии в этом преступном деле доктора Левина. Активное участие в этом злодеянии принимали участники „право-троцкистского блока“ б. секретарь М. Горького — Крючков и б. секретарь НКВД — Буланов».

Кроме того Левину вменялось в вину участие в убийстве Куйбышева и сына Горького Максима.

Так о какой же, спрашивается, полной научной объективности «истории болезни» можно говорить, если «лечение» протекало в таких обстоятельствах, а «окончательный диагноз» был предопределен свыше?

Но разве того, что мы знаем о положении Горького в доме-клетке, об убийстве его сына, о все более возрастающей оппозиционности его режиму единовластия и блокированию с антисталинским крылом в партии, о сталинской тактике последовательного индивидуального «отстрела» тех, кто мешал его целям на пути к тотальному истреблению всякого инакомыслия ценой морей крови, — разве всего этого недостаточно, чтобы убедиться: Горький должен был попасть в число жертв вождя?

Доктор филологических наук, заведующий Архивом А. М. Горького при академическом институте, носящем имя писателя, центре горьковедения, совершенно игнорирует социальные истоки трагедии Горького, для него все это просто «недоказанные версии». Но разве не наивны попытки измерять накал социальных катаклизмов при помощи медицинского термометра?

Что получается теперь? Вполне «естественно» выстраивается такая логическая цепочка: ну, заболел старичок литератор, более всего известный в последнее время широкой массе как автор статей о Соловках, «Если враг не сдается…», Беломорканале… Заболел и умер. Все люди смертны. Да и за что было «убирать» такого верного режиму человека? Не о том ли говорят и великие почести, возданные ему посмертно, и троекратное посещение друга вождем во время болезни?

Так сомкнулись «академическая» теория «естественной смерти» с изобильно появлявшимися писаниями мало осведомленных, а то и попросту невежественных журналистов, состязавшихся в том, кто побольнее ударит развенчанного основоположника соцреализма.

Теория «естественной смерти» наносила невосполнимый ущерб нравственному облику Горького. Разве не ясно: прежде чем возродить интерес к Горькому-художнику, надо дать ему возможность реабилитироваться нравственно, граждански. А он и завоевал, и выстрадал право на такую реабилитацию[71].

Размышляя о том, как пропагандировать на Западе успехи социалистического строительства, Сталин особое внимание уделял роли писателей в этом деле. Из-за рубежа приезжало немало гостей: Т. Драйзер, С. Цвейг, Б. Шоу, Г. Уэллс, А. Мальро, Л. Арагон, А. Барбюс, И. Бехер, Ю. Фучик и другие, не говоря о многочисленных гостях I съезда писателей.