— Гм! Это может значить все что угодно, сэр, —сказала миссис Плорниш.

— Да ну? — сказал Панкс. — Тогда — altro вам,приятель. До свидания. Altro!

Мистер Баптист с обычной для него живостьюподхватил это слово и повторил несколько раз подряд; мистер Панкс с обычной длянего степенностью повторил его только раз. Но с этого дня у Панкса-цыганазавелась новая привычка: возвращаясь домой после утомительного дня, он частозаходил в Подворье Кровоточащего Сердца, поднимался, не торопясь, по лестнице,приотворял дверь мансарды мистера Баптиста, и если тот оказывался дома, говорилему с порога: «Здорово, приятель! Altro!» А мистер Баптист весь расплывался вулыбке и, радостно кивая головой, отвечал: «Altro, signore, altro, altro,altro!» После каковой сжатой и лаконической беседы Панкс шел домой довольный,как человек, которому удалось передохнуть и освежиться.

Не приди Артур Кленнэм к благоразумномурешению ни в коем случае не влюбляться в Бэби, он бы теперь переживал черныедни, будучи вынужден вести нелегкую борьбу с собственными чувствами. Преждевсего в нем бы пыталось одержать верх если не враждебное, то, во всяком случае,неприязненное отношение к мистеру Генри Гоуэну, а тайный голос твердил бы ему,что это недостойно джентльмена. Благородной душе несвойственны резкиеантипатии, и она с трудом поддается им, даже когда они вполне беспристрастны;но если раздумье покажет, что в основе недоброго чувства лежит пристрастие —уныние овладевает такой душой.

Вот почему, если бы не упомянутое выше мудроерешение, образ мистера Генри Гоуэна постоянно омрачал бы мысли Кленнэма,отвлекая их от несравненно более приятных лиц и предметов. А так этот образзначительно больше места занимал в мыслях Дэниела Дойса; во всяком случае, неКленнэм, а Дойс обычно первым называл его имя в дружеских беседах компаньоновмежду собой. Беседы эти происходили теперь довольно часто, с тех пор каккомпаньоны наняли сообща часть просторного дома в одной из угрюмых, старых улицСити, неподалеку от Английского банка, у самой Лондон-Уолл.

Мистер Дойс провел день в Туикнеме. АртурКленнэм не захотел ему сопутствовать. Мистер Дойс только что воротился домой.Он просунул голову в дверь к Артуру Кленнэму, чтобы пожелать ему доброй ночи.

— Входите, входите! — сказал Кленнэм.

— Я увидел, что вы читаете, — ответил Дойс,входя в комнату, — и не захотел мешать.

Если бы не пресловутое решение, Кленнэм,пожалуй, не смог бы назвать книгу, которую читал — пожалуй, даже и не заглянулбы в нее за целый час ни разу, хотя она лежала раскрытой перед его глазами.Сейчас он поторопился ее захлопнуть.

— Ну как там, все здоровы? — спросил он.

— Да, — сказал Дойс, — все здоровы; всесовершенно здоровы.

По старой привычке мастерового Дэниел пряталносовой платок в шляпу. Он достал его и принялся вытирать лоб. медленноповторяя:

— Все здоровы; а мисс Минни просто цветет.

— Были какие-нибудь гости?

— Нет, гостей не было.

— Как же вы развлекались вчетвером? — спросилКленнэм весело.

— Не вчетвером, а впятером, — поправил егокомпаньон. — Этот тоже был. Ну, этот.

— Кто?

— Мистер Генри Гоуэн.

— Ах, да, разумеется! — воскликнул Кленнэм снеобычайной живостью. — Я и забыл о нем.

— Как же, я ведь говорил вам, — сказал ДэниелДойс. — Он там бывает каждое воскресенье.

— Да, да, — сказал Кленнэм. — Теперь явспомнил.

Дэниел Дойс, все еще вытирая лоб, повторял снатугой:

— Да, он тоже был, тоже был. И собака его —она тоже была.

— Мисс Миглз питает большую симпатию к — кэтой собаке, — заметил Кленнэм.

— Правильно, — подтвердил его компаньон. —Гораздо большую, нежели к — к хозяину собаки.

— Вы хотите сказать — к мистеру…

— К мистеру Гоуэну. Именно это я и хочусказать.

Последовала пауза в разговоре, которую Кленнэмупотребил на то, чтобы завести свои часы.

— Не слишком ли вы торопливы в своихсуждениях, — заметил он немного погодя. — Наши суждения — я говорю вообще…

— Я так и понимаю, — сказал Дойс.

— …зависят от множества соображений, которыеподчас неожиданно для нас самих могут оказаться несправедливыми, и потомуследует быть очень осмотрительным, когда судишь о людях. Вот хотя бы мистер…

— Гоуэн, — спокойно подсказал Дойс, привыкшийуже к тому, что ему всегда выпадает обязанность произносить это имя.

— Он молод, талантлив, хорош собой, у неголегкий, веселый нрав, он повидал жизнь. Трудно, пожалуй, не будучипредубежденным, найти что-либо говорящее не в его пользу.

— Для меня вовсе не трудно, — ответил ДэниелДойс. — Я вижу, что он причиняет беспокойство, а в будущем может причинить игоре семье моего старого друга. Я вижу, что из-за него становятся глубжеморщины на лбу моего старого друга, — должно быть оттого, что он все чаще и всеупорнее заглядывается на дочь этого друга. Короче говоря, я вижу, что онзавлекает в свои сети милую и очаровательную девочку, которая никогда не будетс ним счастлива.

— Мы не можем утверждать, что она не будет сним счастлива, — сказал Кленнэм сдавленным, точно от боли, голосом.

— Мы не можем утверждать, что наша планетапросуществует еще сто лет, — возразил его компаньон, — однако нам этопредставляется весьма вероятным.

— Полно, полно, — сказал Кленнэм. — Будемнадеяться на лучшее и постараемся проявить если не великодушие (о котором вданном случае не может быть речи), то хотя бы справедливость. Нельзя порочитьэтого молодого человека только потому, что он сумел понравиться прелестнойизбраннице своего сердца, и нельзя отказать ей самой в праве любить того, когоона считает достойным любви.

— Согласен, друг мой, — сказал Дойс. — Носогласитесь и вы, что она слишком молода и избалована, слишком доверчива инеопытна, чтобы хорошо разбираться в людях.

— Если так, — сказал Кленнэм, — то тут уж мыничем помочь не можем.

Дэниел Дойс печально покачал головой иответил:

— Боюсь, что вы правы.