Информационные возможности Мольтке в люксембургской Большой ставке, откуда до немецкого правого фланга все еще оставалось около 230 км по прямой, во многом напоминали положение русской Ставки в отношениях с армиями своего Северо-Западного фронта. Технических средств связи между ВК и пятью ША правого фланга западных сил не хватало, телефонную связь во время быстрого продвижения не всегда удавалось установить, радиотелеграфное сообщение работало с трудом. Отдельные радиограммы по необходимости были краткими, между вопросом и ответом проходило очень много времени (до 12 часов). Французский Генштаб, напротив, располагал «надежной и быстрой связью между главнокомандующим и его подчиненными посредством телеграфа и телефона, а также связными офицерами, передававшими мысли и пожелания главнокомандующего»[1142]. Не имея стабильной телефонной связи с командующими на западе, Мольтке зато поддерживал постоянный контакт с ША-8, который пользовался надежными кабелями на старой имперской территории, и страстный любитель телефона Людендорф ежедневно подробно осведомлял начальника Генштаба о ходе сражения. Несколько дней его доклады звучали все оптимистичнее, а под конец оценка ситуации стала просто восторженной. Она сверх меры впечатлила Мольтке и заставила его недооценить русские вооруженные силы[1143].

Вдобавок, в отличие от русской Ставки, у немцев не было командования групп войск, к которому Мольтке мог бы обращаться с руководящими указаниями. Взамен он опирался на среднюю из трех правофланговых армий, ставя тем самым ее командующего фон Бюлова в положение сильнейшего среди трех — пяти командующих фланга. Но делал он это непродуманно и непоследовательно: то в экстренных случаях подчинял фон Бюлову 1-ю и 3-ю армии, корпуса других армий, то при будто бы изменившейся ситуации так же быстро забирал их у него из подчинения, вызывая раздражение и непонимание пределов собственной командной власти у фон Бюлова, а также недовольство и трения в командовании обеих его фланговых армий. В критические моменты — а таковых на пути к Парижу с каждым днем становилось все больше — возникали неопределенность и неуверенность в отношении отдельных полномочий. В результате командующий 1-й армией генерал-полковник фон Клюк начал проявлять склонность к самоуправству, вредному для взаимодействия трех армий, а Бюлов по мере продвижения фронта убеждался в том, что ВК, уже в Льеже продемонстрировавшее неудовлетворительное руководство, теперь вообще пустило все на самотек и наводить порядок в наступлении не собирается. При таких обстоятельствах с ростом сопротивления неприятельских войск стратегическое положение правого фланга к началу битвы (5 сентября) значительно осложнилось, а с 6 сентября сделалось еще «гораздо хуже… против чего верховное командование не принимало никаких мер»[1144].

Для главнокомандующего Жоффра, наоборот, военное положение в эти два дня оказалось «бесконечно благоприятнее», чем он смел надеяться еще несколько дней назад, так что 6 сентября он отдал приказ о наступлении. Четыре сильные, сравнительно свежие, вооруженные как нельзя лучше французские армии под началом известных полководцев (с запада на восток: 6-я армия — генерал Монури, 5-я — Франше д’Эспере, 9-я — маршал Фош, 4-я — генерал де Лангль), из которых самая западная 6-я позициями и числом вдвое превосходила спешившую вперед на внешнем крае германского правого фланга 1-ю армию (фон Клюк), двинулись, усиленные английскими войсками между 6-й и 5-й армиями, с юга на приближающийся фронт измотанных маршем, потрепанных в постоянных боях и сильно поредевших корпусов германских 1-й — 5-й армий, чья пехота сократилась почти до двух пятых прежнего состава, в то время как французские 2-я и 1-я армии на своем правом фланге к востоку от Нанси преградили германским 6-й и 7-й армиям доступ на поле битвы. Вместе они создали практически замкнутый, непроходимый, глубоко эшелонированный фронт шириной 250 км и образовали «гигантский мешок, в который пять немецких армий, казалось, ринулись, как в пропасть»[1145].

Мольтке, чье здоровье, еще до войны хрупкое, пошатнулось после потрясения 1 августа и сильно расстроилось из-за неудачи «налета» на Льеж[1146], за отсутствием точных известий имел весьма схематичное представление о надвигающемся кризисе, к которому, по преимуществу бессознательно и без всякого руководства, шли германские западные силы. С 7 сентября до Люксембурга начали доходить разрозненные драматические донесения, общей картины они не показывали, но основания для серьезной тревоги давали. Письма, которые Мольтке в этот и последующие дни писал жене, свидетельствуют о его мрачных предчувствиях и проливают свет на его внутреннее смятение. 7 сентября он сообщал Элизе фон Мольтке: «Сегодня грядет великое решение, все наше войско от Парижа до верхнего Эльзаса со вчерашнего дня в бою… Если бы мне нужно было отдать свою жизнь… я сделал бы это с преогромной радостью… Какие реки крови уже пролиты, какое неописуемое горе обрушилось на бессчетных невинных, чьи дом и двор сожжены и разорены. Меня часто охватывает ужас, когда я думаю об этом, и я чувствую, что должен буду ответить за эти страшные вещи, и все же я не мог действовать иначе»[1147].