ущерб, который он нанес обществу». Даже бунт и измена имели очень узкие определения. Она делала различия между святотатством и оскорблением правителя. Пускай и считалось, что государь правит по воле Бога, но он или она не были божественными особами и поэтому ни бунт, ни предательство не наносили ему нефизического оскорбления. Слова нельзя было назвать преступными, если они не подкреплялись действиями. Сатира на монархию, даже если в них затрагивалась личность монарха – возможно, в данном случае она вспомнила о борьбе Вольтера во Франции, – должна была рассматриваться как правонарушение, но не преступление. Но даже здесь нужно было проявлять осторожность, потому что цензура может «не привести ни к чему, кроме как к невежеству, и способна подавить устремления гения, уничтожив в нем всякую волю писать».

Екатерина отвергла пытки, которые традиционно использовались для получения признаний. «Использование пыток противоречит разумному суждению и здравому смыслу, – заявила она. – Гуманизм буквально вопиет против них, и они должны быть полностью искоренены». Она ставила в пример Великобританию, где были запрещены пытки, «что не вызвало ни малейшего неудобства». Екатерина возмущалась тем, что пытки использовались для получения признаний:

«Какое право имеет кто-либо пытать граждан, даже не зная, виновны они или нет. По закону каждый человек считается невиновным, пока его преступление не будет доказано… Обвиняемый на дыбе в мучительной агонии не владеет собой в достаточной мере, чтобы говорить правду… Боль может быть такой сильной, что он не сможет добровольно сделать хоть что-нибудь, кроме как попытаться избавиться от боли. В таких невыносимых обстоятельствах даже невинные будут кричать: «Виновен!», лишь бы их прекратили пытать… И судьи не могут быть уверены, кто перед ними: невинный или преступник. Таким образом, дыба – верный метод обвинить невиновного, который слаб, и оправдать виновного, полагающегося на свою физическую силу».

Екатерина также отвергала пытки по гуманистическим соображениям. «Любое наказание, которое калечит человеческое тело, – варварство», – писала она.

Екатерина хотела, чтобы наказание соответствовало совершенному преступлению, и в «Наказе» подробно анализировались различные преступления и уместные для них наказания. Преступления против собственности, говорила она, должны быть наказаны лишением собственности, хотя она понимала, что виновные в воровстве люди сами часто ничего не имели. Она настаивала, чтобы процесс велся на основании законной судебной процедуры. Екатерина требовала особое внимание уделять судьям, а также правдивости показаний и качеству доказательств, необходимых для вынесения вердикта.

Судьи должны быть из того же сословия, что и обвиняемый. Если судья будет равен ему, то подсудимый не станет думать, что попал в руки человека, который заранее против него настроен. Судья не имеет права интерпретировать закон, это может сделать лишь государь, который создает законы. Судья должен следовать букве закона, это единственный способ добиться того, чтобы одно и то же преступление везде и всегда судилось одинаково. Если приверженность закону ведет к несправедливости, государь, создатель законов, должен выпустить новый.

Попытка Екатерины обратиться к проблемам крепостничества, была последней и самой неудачной частью «Наказа». Она начала главу II, в которой пыталась разобраться с крепостничеством, со слов, что «цивилизованное общество требует установить определенный порядок: одни должны руководить, другие – подчиняться». В подобном контексте она полагала, что даже самый скромный человек имеет право на то, чтобы с ним обращались по-человечески, но здесь ее слова пошли вразрез с общепринятыми в России представлениями о том, что крепостные являлись собственностью помещиков. Даже намек на освобождение крепостных встречал протест иногда среди людей, которые гордились своими либеральными взглядами. Княгиня Дашкова была так убеждена в праве дворянства на крепостных, что пыталась убедить Дидро в необходимости крепостничества в России. Екатерина отвергала эту мораль, однако политически она была бессильна изменить ее. Когда Дидро находился в Санкт-Петербурге, он обратил внимание, что русские крестьяне были очень грязными, и императрица ответила ему с горечью: «Зачем им очищать свои тела, если их души им не принадлежат?»

Екатерина писала «Наказ» на французском, секретарь переводил ее рукопись на русский и другие языки. Она работала над ним в одиночестве до сентября 1766 года, когда начала показывать свои наброски сначала Орлову, затем Панину. Мнение Орлова оказалось предсказуемо лестным. Панин был осторожен – он видел в «Наказе» опасность существующему политическому, экономическому и социальному строю. «Эти аксиомы разрушат стены», – предупреждал он. Панин опасался, какое действие окажут идеи, позаимствованные у Монтескье и Беккариа, на малообразованных делегатов Уложенной комиссии. Особенно он был обеспокоен, потому что прямое налогообложение крестьян и вербовка в армию основывались на институте крепостничества; он боялся, что без этих двух необходимых требований государство ослабнет в экономическом и военном плане. Кроме того, он задавался вопросом, как будут жить освобожденные крепостные, ведь они не владели землей. Панин поинтересовался, где государство возьмет деньги, чтобы компенсировать землевладельцам потерю крепостных и земли, которую крепостным необходимо возделывать, чтобы выжить.

Екатерина не стала игнорировать реакцию Панина. Он не был крупным землевладельцем, боявшимся потерять своих многочисленных крепостных; он двенадцать лет провел в Швеции и, в целом, выступал за реформы. Екатерина понимала, что он был не одинок в своей оппозиции. Закончив первый черновик «Наказа» в 1767 году, она передала его на изучение в Сенат. «Каждая его часть вызвала разногласия, – вспоминала она позже. – Я позволила им удалить то, что сочли нужным, и они убрали более половины из написанного мной». После этого она показала документ ряду образованных дворян; они убрали половину оставшихся статей. После этих исключений «Наказ» был, наконец-то, опубликован, но это была лишь четверть текста, над которым Екатерина работала в течение двух лет. В этом и заключались ограничения абсолютной монархии: даже государь не мог пренебрегать мнением тех, чья поддержка была ему необходима, чтобы оставаться у власти.

В той версии «Наказа», который был, наконец, опубликован, огорчение Екатерины по поводу существования крепостничества было видно из того, какой язык она использовала, чтобы сформулировать свои мысли. Она писала осторожно, едва ли не извиняясь перед читателями, быстро шла на попятную, противоречила сама себе и всеми силами сдерживала себя. Таким образом, ее попытка сказать, что крепостничество было временным институтом, что правитель должен избегать попыток подвергать свой народ рабству, что гражданские законы должны предотвращать злоупотребление рабством, обернулась бессвязным потоком сбивчивых слов:

«Поскольку Закон Природы велит Нам работать на пределе Нашей силы во благо всех людей, Мы вынуждены сделать положение наших подданных настолько же легким, насколько позволяет наш разум <…> И вследствие этого не превращать людей в рабов, за исключением особых случаев, которые неумолимо заставляют нас сделать это; в таких случаях это должно быть сделано не ради личной выгоды, а во блага народа. Однако подобные случаи