de l’escamoter, lui ne nous perd pas de vue, car il n’est même pas vrai qu’il s’abat sur nous, il était en nous et nous y étions prédestinés.

Сомнение обрушивается на нас как стихийное бедствие; мы впадаем в него, далёкие от сознательного выбора. И как бы ни старались мы от него уклониться или увернуться, оно никогда не теряет нас из виду, ибо неверно даже то, что оно обрушивается на нас откуда-то извне, – сомнение было заключено в нас и прежде, мы были к нему предрасположены.

Он приехал на войну, чтобы увидеть, как абстракции становятся реальностью. Вместо этого он увидел обратную картину. Теперь всё было абстрактно.

Один в этом доме, один на этой войне, вместе с подобными Э. М. Чорану… Неудивительно, что Буке вышел тогда на веранду…

Снова ночь, громко стрекочут насекомые, мотыльки кончают с собой в огоньке лампы. Два часа назад я сидел на веранде, вглядываясь в сумерки, полный зависти ко всякому живому существу – к птичке, букашке, цветку, рептилии, дереву и лиане – ко всякому, что избавлено от бремени познания добра и зла.

Бездна полна реальности,

Бездна переживает саму себя,

Бездна

Живёт

* * *

В промежутках между разными работами Билл Хьюстон сидел на шее у мамы, живя с ней, а также с Беррисом – своим двенадцатилетним братом, и это положение, как казалось, ставило его на один уровень с этим странным ребёнком предподросткового возраста – трудным, как и двое старших, двоечником и прогульщиком, любителем понюхать клей, попыхтеть анашой и упиться сиропом от кашля. Испытание веры, твердила старушка-мать, призыв к молитве. В августе, в ответ на собственные молитвы, Хьюстон нашёл работу в западной части города – устроился на погрузку сырого льняного семени в грузовые фуры и вскоре снял комнату в районе неподалёку от Второй улицы, известном как Двойка; в тамошней трущобной атмосфере он почувствовал, что может наконец забыть о матери и незаметно перебороть своё замешательство. Он бы снова взял курс на морское дело, если бы не увольнение на общих основаниях. Подумывал о службе в гражданском флоте, но посчитал, что его и туда не возьмут. Хьюстон размышлял о младшем брате, Джеймсе – тот сейчас на войне, набирается боевого опыта, некоторым образом выбивается вперёд него, Билла. Весь мир целиком оставил его, Билла, в кильватере, тогда как он сам здесь, на фирме «Семена от Роя Раггинса», как это часто бывало в его трудовой биографии, зарабатывал себе на хлеб, выполняя раз за разом одни и те же монотонные движения. Вставал до рассвета, а затем бродил туда-сюда по много миль среди этих пятидесятитрёхфутовых автофургонов, взад-вперёд, преодолевал долгий подъём на подъездной путь и до самого переднего конца тащил крючьями по два восьмидесятифунтовых тюка. Тут и там – маленькие точки света в дырявых кузовах. Укладка тюков – так, чтобы каждый новый слой лёг под правильным углом к нижнему. Восемь слоёв в высоту. Льняное семя источало своеобразный тошнотворный запах. Работали они посреди пустыни и по летнему графику, с пяти до девяти по утрам и потом с пяти до девяти по вечерам, а в дневную жару восемь часов отдыхали. Стараясь не пить между сменами. Или, по крайней мере, напиваться не слишком сильно.

После того, как Билл Хьюстон потерял и эту работу, он перестал снимать комнату и попробовал прибиться к Армии спасения – впрочем, там требовали блюсти неукоснительную трезвость, и дурачить их долгое время не было возможности. Изгнанный за запах перегара изо рта, он бы вполне смог перекантоваться, если бы в дневное время спал на центральной площади, а ночами шатался по улицам, однако человеку нужно что-то есть, а в миссии «Новой жизни» он получал всего один бутерброд с арахисовой пастой в обед да порцию сосисок с фасолью на ужин плюс чашку восстановленного шоколадного молока во время обоих приёмов пищи. Пока он дважды в день ждал кормёжки в очереди из таких же неудачников, жизнь смеялась над его голодом, и ему хотелось одного – крыши над головой и кухни, хоть снова во флоте, хоть снова в Армии спасения, где угодно – хоть в тюрьме. Он уже провёл три недели в финиксской КПЗ, ожидая суда по обвинению в разбойном нападении, и не нашёл за решёткой ни одного повода для жалоб. Там кормили три раза в день, да и люди сидели порядочные – может, и преступники, но трезвые и сытые преступники вели себя не так уж плохо. Где угодно, только бы не дома у матери! Её фанатичная надежда на рай оборачивала земную жизнь адом.

В какой-то пивной на Сентрал-стрит он познакомился с миловидной пухленькой индианкой из племени пима, которая называла сама себя полукровкой. Она вывезла его в пустыню, в резервацию далеко на востоке от города, и там в прохладных сумерках под бледно-голубым небом они уселись на капот её раздолбанного «плимута». Они подошли друг другу – он и эта добросердечная женщина с коричневым передним зубом на жизнерадостном эскимосском лице. Низкорослая и упитанная. По сути дела – шарообразная. Она отвезла его к себе в лачугу к востоку от Пима-роуд, у самого входа в резервацию, и через пару дней он на ней женился, а брачной церемонией руководил иссохший старый кретин, утверждающий, будто он шаман. Со своей новоиспеченной женой Хьюстон прожил в блаженстве две недели, пока не объявился и не подселился к ним её мрачный, ядовито-молчаливый брат. Как-то после обеда, пока она дремала, Хьюстон взял из бардачка её «плимута» шесть долларов и шесть сигарет – шесть, его счастливое число, и её счастье, что это число не оказалось двузначным! – и на автобусе уехал обратно до Двойки. Нуждался ли он в услугах юриста? Пожалуй, нет. Эта женщина прожгла себе путь к его сердцу, но что значат какие-то две недели? Он не собирался осложнять свои похождения бракоразводным процессом.

* * *

Когда миновал октябрь, а вместе с ним – и дождливый сезон, по утрам в Каокуене часто бывало солнечно (после чего, правда, неизбежно воцарялся тусклый день – а на ум приходило порой замечание Джимми Шторма: «В тропиках вообще неба не бывает») – и вместе с этим даром свыше в восточные окна виллы попадали некоторые красоты природы, совсем твёрдые на вид потоки света между пластинками жалюзи на втором этаже, кухня наполнялась мельчайшими бликами на столовых приборах, в сумрачном кабинете на фоне светлого неба ярко вырисовывались ставни, а в гостиной – большие четырёхугольные отдушины под