в том, кто не выдержит и заговорит первым.

– Чтобы разогреть воду, надо развести огонь, – сказал он, – но если хочешь в душ…

– Ой, да брось! Приму холодный.

– Я отолью, – сказал он, – а потом можешь сходить в душ, ладно?

Пока она принимала душ, он отёрся простынёй и вновь надел купальные шорты. Подумал, что можно бы поискать какую-нибудь книгу, но погода не предвещала ничего хорошего, и приглушённого зеленоватого света, что лился из-за грозовых туч, для чтения всё равно не хватало. Все книги, подумалось ему, стоят внизу. Нечего делать, подумалось ему. Нечего – да и незачем. Он сел за маленький чайный столик и уткнулся взглядом в свои колени, в свои босые стопы.

Она вернулась, обёрнутая полотенцем и с зализанными назад волосами, – даже из-под слоя загара на щеках проглядывал розовый румянец. У неё были понуро обвислые колени. Придерживая полотенце на груди, она потянулась, выбросив в сторону только левую руку, не давая полотенцу отойти от тела. Напротив Шкипа находился стул, но она села на кровать.

– Это совсем как та одежда, в которой я увидела тебя впервые. На тебе был какой-то странный купальный костюм, прямо как этот, с карманами.

– Собственно, это и есть те же самые шорты. Они чертовски прочные.

– А что насчёт твоих безумных бермуд?

– Развалились, наверно.

– Тоже, наверно, была гроза.

– Когда ты увидела меня в первый раз, на мне были брюки. В том ресторане в Малайбалае, помнишь?

– Я отказываюсь об этом вспоминать.

Она приехала в самое подходящее время. Это была её обстановка. Ей как никому другому подходило это освещение, её понуро-бледной коже ниже загорелой шеи и выше шероховатых локтей, её повадкам девственной мученицы, её безнадёжному ожиданию – её правой икре, довольно толстой и по-крестьянски мясистой, которая свесилась с постели, и стопе, погружённой в тень возле пола из старого дерева, и другой ноге, отведённой в сторону и согнутой в колене, тогда как стопа покоилась на другом колене, и всё это вместе напоминало цифру 4, а сама она откинулась спиной на кровать, одна рука на груди, другая за головой, – в полутьме, навевающей мысли то ли о церкви, то ли о подводном царстве. Знай она, как он на неё пялится, никогда бы этого не позволила. Однако Кэти повернула голову к нему и устремила взгляд прямо на него и сквозь него, как будто он ничего для неё не значил, без каких-либо изменений в выражении лица. Сама по себе она не была красива. У неё случались отдельные проблески красоты.

В комнате стемнело, порывы ветра приносили из деревни голоса и грохот чего-то трясущегося, хотя непосредственно перед дождём ветер стих, а погода, которая пришла ему на смену, ничем не отличалась от летней поры где-нибудь в Новой Англии.

– Ты на меня прямо пялишься.

– Ты приносишь мне чертовски сильное облегчение. Благодаря тебе всё уносится прочь.

– Что именно?

– Скука. Скука. И то, что я слишком много думаю. У меня кабинетная лихорадка.

– О, мы в Манитобе не понаслышке знаем, что такое кабинетная лихорадка. Только придёт весна, как парни запрыгивают в грузовики и гоняют по сотне миль ради одного-единственного стаканчика виски.

– Помяни чёрта, он и объявится. Хочешь немного «Бушмиллса»?

– Мы и забыли! Ради всего святого – на что это ты так пялишься?

– А что, нельзя?

– Ну не на меня же. Я ведь старая кляча. Это солнце жарит тебя как кусок зефира. Я вся разваливаюсь на куски.

– Ты всего лишь носишь на себе отметины своих приключений.

– Вздор.

– Ничуть.

– По-твоему, это можно назвать приключением?

– Разумеется.

– Впрочем, оно мне не в радость. Это приключение, но ведь ни одно приключение не приносит удовольствия, пока не закончится. Разве что тогда.

Эта мысль поразила его своей правдивостью. Он налил две рюмки еле тёплого «Бушмиллса» и принёс их к постели. Отодвинувшись к стене, она взяла стаканчик двумя руками и отхлебнула напиток.

– Адвентисты седьмого дня обычно пьют алкоголь?

– Кто да, кто нет. Я бы сказала, все мы пьём среди этого хаоса, если подвернётся такая возможность.

– Где ты была? Я про дельту.

– В деревне под названием Шадек. Правда, мне пришлось уехать. С Тета там всё по-другому. Всё изрешечено крупнокалиберными американскими пулями. Всем приходится соблюдать осторожность. За каждым углом поджидает беда. Многих она уже настигла. Ужасное, ужасное положение. К нему привыкаешь и вроде как плетёшься дальше, а потом в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что нет, к такому никогда до конца не привыкнуть. Ну а потом, через некоторое время, ты снова ко всему привык.

– Так ты здесь присматриваешь за сиротами?

– Мы не обязаны за ними присматривать.

– Верно. Верно.

– Мы лишь налаживаем связи с миссионерами. Если бы могли, то хотели бы привести что-нибудь в действие, что-то получше. Покрупнее. Существующие приюты по условиям – один другого ужаснее.

Его в этот момент не интересовали ужасы. Пока она говорила, Шкип изучал её голову и задавался вопросом, чего пытался добиться Рембрандт с помощью такого блёклого, реалистичного освещения.

Кэти сказала:

– А как же твой фотоаппарат?

– Фотоаппарат?..

– Помню, был у тебя фотоаппарат. Он всё ещё у тебя?

– Я забросил это дело. Больше никаких фотографий. Съёмка превращает мир в какой-то музей.

– Вместо чего?

– Вместо безумного цирка.

Фотоснимки он держал в ящике тумбочки, рядом с пистолетом «Беретта», которым ещё ни разу не воспользовался.

– Вот смотри.

Он протянул ей около десятка карточек.

– Эметерио Д. Луис!

– С тобой нет ни одной.

– Джипни! Как я по ним скучаю!

– На борту почти пятьдесят человек.

– Неудивительно, что у него лопнула шина.

Стук. Госпожа Зю спрашивала разрешения войти.

– Спустимся к ужину, – окликнул её Шкип через дверь.

– У меня благовония. Хотите?

– Отлично.

Она вошла с тремя сладковато дымящимися палочками в руке и сказала:

– Да, доблый вечел, – и поместила их на подставку, стоящую на высокой полке в дальнем углу комнаты. – Ладно. Ужин потом. Я вам скажу.

Вышла и тихонько затворила за собой дверь.

Дождь перестал. За две минуты до того, как спустилась ночь, Шкип успел рассмотреть через щели в жалюзи, как Тхо влезает на одно из дынных деревьев за виллой. Поскольку они нависали над обрывом и самим ручейком, старик не мог просто взять и сбить папайи на землю, но должен был подходить к ним по стволу, раскорячив босые ноги и зажав в зубах кухонный нож, цепляясь за ствол двумя руками, срезать фрукт одно рукой и совать его под мышку, слезать обратно и преодолевать два последних фута лёгким прыжком на землю.

– Можно, я выпью ещё?