и разум прояснился ото сна, ибо в этом полудремотном состоянии часто удавалось верно ухватить смысл фраз на чужом языке, уловить их искру. Он не включал ламп и работал в полумраке. Во время перерывов разглядывал фарфоровую модель человеческого уха, проводя пальцем по ажурному labyrinthe membraneux[101] – по utricule[102] и saccule[103], по canal endolymphatique[104] и nerf vestibulaire[105], по ganglion de Scarpa[106] и ganglion spinal de Corti[107] – а потом:

Si incroyable que cela paraisse, les Indiens Tarahumaras vivent comme s’ils étaient déjà morts…

«Сколь бы невероятным это ни казалось, – переводил Сэндс, – индейцы тараумара живут так, как будто они уже мертвы…»

Il me fallait certes de la volonté pour croire que quelque chose allait se passer. Et tout cela, pourquoi? Pour une danse, pour un rite d’Indiens perdus qui ne savent même plus qui ils sont, ni d’où ils viennent et qui, lorsqu’on les interroge, nous répondent par des contes dont ils ont égaré la liaison et le secret.

– Мне требовалось проявить определённое усилие воли, чтобы поверить, что что-то случится. А всё ради чего? Ради пляски, ради обряда затерянного племени индейцев, которые даже не знают, кто они такие и откуда, и которые, будучи спрошенными, отвечают нам сказками, нить и сокровенный смысл которых ускользают от их собственного понимания.

Каждый вечер за долгим послеобеденным сном следовала эта игра в перевод, а за окнами не смолкали птицы: одни пели настойчиво, другие неуверенно, будто прощупывая почву, вопросительно, торжественно и исступлённо, встревоженно – и их щебет был вразумительнее, по крайней мере, относительно его намерения, чем таинственная песнь месье Арто:

Il me sembla partout lire une histoire d’enfantement dans la guerre, une histoire de genèse et de chaos, avec tous ces corps de dieux qui étaient taillés comme des hommes, et ces statues humaines tronçonnées.

Казалось, я повсюду читаю историю деторождения на войне, историю о становлении и хаосе со всеми этими телами богов, что были вырезаны по подобию людей, и этими обезображенными человеческими изваяниями.

Этот Арто производил впечатление человека сурового. Может, он и впрямь был искренен, может, и впрямь надеялся на что-то и преследовал какую-то цель. А вот Э. М. Чоран[108]… Этот Чоран… Этот был декадентом. Его писания были бесплодны – и изысканны:

Cet état de stérilité où nous n’avançons ni ne reculons, ce piétinement exceptionnel est bien celui où nous conduit le doute et qui, à maints égards, s’apparente à la «sécheresse» des mystiques.

Это состояние стерильности, пребывая в котором мы не движемся ни вперёд, ни назад, это своеобразное топтание на одном месте и есть именно то, куда нас ведёт сомнение, состояние, которое во многом напоминает «засушливые участки» мистики…

…nous retombons dans cet état de pure indétermination où, la moindre certitude nous apparaissant comme un égarement, toute prise de position, tout ce que l’esprit avance ou proclame, prend l’allure d’une divagation. N’importe quelle affirmation nous semble alors aventureuse ou dégradante; de même, n’importe quelle négation.

…мы вновь впадаем в состояние чистой неопределённости, в котором – поскольку любая уверенность в чём-либо кажется нам «пропущенным поворотом» – каждое принятое решение, которое выдвигает или провозглашает дух, приобретает ауру бесцельного блуждания с места на место. Тогда любое утвердительное суждение, не важно какое, кажется опрометчивым или ущербным; то же самое можно сказать о любом отрицательном суждении.

Шкип бы разыскал английский перевод, если бы такой существовал. Читать и чувствовать, как смысл размывается от умственной работы – он изголодался по такому удовольствию. Он подумывал уже написать письмо какому-нибудь другу, в котором было бы сказано: «Думаю, что я, может быть, плохой человек, возможно, я и в самом деле зол, и если есть на свете дьявол, то, возможно, я на его стороне… В самой сердцевине своей способности проникать в истинную суть вещей я желаю быть парализованным, желаю впасть в беспамятство… Я хочу, чтобы мой разум был повержен перед лицом истины. Хочу, чтобы истина обтекала меня, как нечто чувственно-материальное, и не более того. Хочу, чтобы она меня орошала, – хочу быть настоящим, существовать…»

Эти мысли он так и не записал. Он не знал, кто был этот друг. Да и не было у него на этом свете друзей, кроме Э. М. Чорана:

Le détracteur de la sagesse, s’il était de plus croyant, ne cesserait de répeter: «Seigneur, aidez-moi à déchoir, à me vautrer dans toutes les erreurs et tous les crimes, inspirez-moi des paroles qui Vous brûlent et me dévorent, qui nous réduisent en cendres».

Противник мудрости, если бы он был также и верующим, беспрестанно повторял бы: «Господи, помоги мне пасть, погрязнуть в каждой ошибке и в каждом проступке, вдохнови меня словами, которые сожгут Тебя и пожрут меня, которые обратят нас обоих в пепел».

Неудивительно, что Буке записал в своей книжке:

В ореоле войны, в блаженстве битвы, в истине войны мы видим, что прав тот, кто сильнее. И что наше уважение к устоям основано на красивых словах и суеверии.

С картотекой полковника Шкип, в общем-то, покончил. У него развилась побудительная энергия. Бессмысленный труд, бесполезный мусор, однако для бюрократа ничто не является мусором, пока он не запятнает душу, выбросив очередную бумажку на помойку.

Почему он не выходил на улицу, не встречался с местными поселянами, собирая народные сказки? Почему послал Тхо сказать père Патрису, что у него жар, когда священник явился к нему выпрашивать горячий ужин?

Sans rime ni raison, remettre toujours tout en question, douter même en rêvê!

Без всякого смысла ставить всё под вопрос, сомневаться даже во сне!

При чтении Чорана Шкипа вновь посетило откровение, которое он испытал в десять лет, когда сын какого-то железнодорожника показал ему маленькую фотокарточку. На ней была изображена женщина, отсасывающая большой чёрный член; от мужчины был виден только торс, а женщина с болезненно-счастливым видом игриво вглядывалась в объектив фотоаппарата, суть же откровения состояла в том, что его любопытство относительно подобных явлений – это не какое-нибудь там мерзкое предательство нравственных принципов, что оно известно, измерено, понятно, что все остальные будут его лишь всячески подпитывать.

Le doute s’abat sur nous comme une calamité; loin de le choisir, nous y tombons. Et nous avons beau essayer de nous en arracher ou