Картинка с пометкой о запахе: они с Марьей обнимаются на крыльце в сумерках, и Марья пахнет Марьей, а ещё немного хлебом и прочей выпечкой. Она же прикатила к ней на день рождения прямо из родительской пекарни. Сам запах, конечно, в памяти воспроизвести невозможно. Просто будет уверенность, что Марья в тот вечер пахла хлебом.

Дальше кусок, где всё скомкано. Кажется, Олли всё-таки не удержался и прислал ей длинное послание с фотографией кролика Олифанта в колпаке и чёрной бабочке. Типа, Олифант тебя поздравляет, а я, пользуясь случаем, к нему присоединяюсь и хочу тебе всего пожелать и сказать, что ты самая – ну, короче, в таком духе. Кажется, она хотела помочь Томми убрать со стола и зарядить посудомойку, а он всё отмахивался и гнал её к маме. И вроде бы она поднялась к маме в конце концов. Но при этом есть картинка: мама спускается по лестнице, а она смотрит на неё из прихожей. Мама что-то говорит по-русски, не переводя для Томми. Например: «Я прочитала. Давай прогуляемся немножко. Поболтаем заодно». Или просто: «Пойдём на площадку».

Вне всякого сомнения, они с мамой вышли из дома и пошли на маленькую детскую площадку в конце улицы. Сумерки к тому времени уже кончились. Воздух сильно остыл. Сто процентов было темно и зябко. Вроде бы роса на траве. Картинка: они стоят у валуна на площадке, а в отдалении, над улицей, горят фонари. Мама стоит прямо перед ней. Кутается в осеннюю куртку на молнии. У мамы беспокойное лицо. Наверху, в рваном небе среди деревьев, видно несколько звёзд, способных пробиться через световое загрязнение над городом.

Ещё картинка: они сидят на качелях, мама слева, и медленно покачиваются. В доме у площадки горят окна. Это до того, как она упала из-за наводки? Или после? Наверно, до. Она же свалилась на песок и вся потом была в этом сыром песке. К тому же мама, кажется, её не отпускала после наводки. Мама помогла ей встать и так потом её и держала – то в объятиях, то за плечи, то просто за руку. Держала, пока они не вернулись домой.

Вспомнить, что говорилось до наводки, а что после, будет трудно уже неделю спустя. Годы спустя это станет невозможно. Вот про Андрея Закирова, например. То, что Закиров за несколько дней до смерти вычислил маму и вышел на связь, – когда мама это сказала? Могла до наводки, могла после. Но точно в тот вечер. Мама рассказала, как они с Закировым виделись в зуме двадцать второго июля. Закиров был на взводе, хамоватый, дёрганый, перепуганный, жалкий. Устроил маме допрос. Больше всего он хотел знать, зачем сделали Дашу. Он думал, это как-то сразу всё объяснит. А мама ему…

Вот здесь будет очень не хватать точности. Что именно мама ему? Какими словами она пересказывала свой ответ Закирову? «А я ему: Андрей, боюсь, я вас разочарую. Мне дали понять, что цель такая же, как у любых приличных родителей. Даша появилась на свет, чтобы прожить счастливую, интересную жизнь, наполненную смыслом». Как-то так? Точно были слова про хороших родителей, точно было про счастье. Наверняка было про смысл.

Или, например, как они обсуждали пээлпэшные предсказания. Это запросто могло быть и до наводки, и сразу после, и ещё потом, когда они шептались ночью на чердаке, допивая шампанское. Мама возвращалась к этой теме снова и снова. Мама, наверно, считала, что надо успокоить дочь, вернуть ей какую-то надежду. «Я, – (допустим) твердила мама, – полностью согласна с Витой из Риги». Или «Вита из Риги совершенно права». В общем, она ссылалась на Виту Яновскую, на мнение Виты, что всезнайство пришельцев имеет пределы.

«Они реально облажались с итальянскими девочками». Кто сказал это предложение? Мама? Или она сама маме сказала? По лексике установить невозможно. Даша всю жизнь будет помнить, что в те годы сплошь и рядом употребляла мамины словечки, когда говорила на мамином языке.

Впрочем, один обмен репликами наверняка состоялся до наводки. Когда мама сказала, почему согласилась быть её мамой, – вот этот кусочек. Маме же не просто взяли и подкинули младенца в девяносто девятом. Её поставили перед выбором. Ребёнка состряпали только в пятом шаре, а до этого как бы показывали, что к чему. Разыгрывали сюжет из ПЛП и ждали её решения. Когда Даша об этом услышала, она спросила что-то вроде: «Почему ты согласилась, если знала уже, что человечество обречено?!» И мама ответила чем-то вроде: «Мне дали понять, что у тебя будет всё хорошо». Или: «Я знала, что ты успеешь прожить хорошую жизнь». Или: «Я же читала, что с тобой не случится ничего страшного».

Даша всегда будет уверена, что мама сказала это в ответ на её вопрос, и почти уверена, что не задала бы подобный вопрос после наводки. Он бы ей показался дурацким после наводки. Бессмысленным.

Думать про саму наводку иногда будет обидно. И через пять лет, и через тридцать лет, и особенно под воздействием разных доз алкоголя. В отличие от Дашиных воспоминаний о собственной жизни на Земле, память о наводке никогда не поредеет и не потускнеет, она глумливо останется такой же подробной и яркой, какой была в тот миг, когда Даша вернулась в себя на холодном песке между сосной и качелями и увидела над собой чёрную лапу сосны, и тусклую звезду, и мамино лицо, уродливое от горя в отсвете чужих окон и далёкого фонаря.

Но будут и моменты, когда Даша будет упиваться тем часом из жизни другого человека. В такие мгновения она будет благодарна инопланетянам, вымершим миллиарды лет назад, за всё-всё-всё, что их останки, лишённые своего сознания, делают в Местной группе галактик и в Скоплении Девы. Цели и действия пришельцев будут казаться Даше логичными, правильными, чуть ли не единственно возможными. Она будет уверена, что наконец поняла их как следует. Постепенно она даже научится молчать об этой блаженной уверенности – сначала днями, потом неделями, потом годами. Ей станет ясно, что Дьяконова и Белкина были правы: эйфорическое чувство понимания исчезает при первой же обстоятельной попытке изложить замысел пришельцев средствами человеческого языка.

* * *

Человека, в которого она попала, звали Лидия Никитична. Даша опознала её сразу после возвращения, лёжа на песке. Это была та самая Лидия, о которой писала свидетельница Карминова. Та самая хромая библиотекарша из Сланцев, которую,