было тупо ответить одним сердечком, когда они столько раз трахались и тем более скакали на четвереньках за его кроликом?

К счастью, клин вышибло клином. Пока Даша мучилась над тем, как ответить Олли, начали дозваниваться бабушки. Бабушка Ира, само собой, дозвонилась первой. Она, наверное, так и набирала её с утра каждые пятнадцать минут. Даша живо представила, как это происходило: как бабушка Ира шаркала туда-сюда в Кингисеппе по тесной квартире, где выросла мама, как она варила куру с картошкой, и пила чай с мятой, и слушала краем уха злобную ложь из телевизора, и ковыляла в «Магнит» за пирожными, и готовилась к приходу Людмилы Евгеньевны с четвёртого этажа, и мурлыкала песню про запах тайги, и время от времени, надев очки, брала обеими руками телефон, чтобы открыть журнал звонков и нажать указательным пальцем на «Дашенька».

Представив это, Даша несколько секунд чувствовала себя страшно виноватой, потом просто виноватой, а потом, когда бабушка Ира успокоилась, и поздравила её, и пожелала ей всяких благ в рамках патриархальной нормы, и неизбежно заговорила про что-то скучное-бесконечное, Даша стала думать, знает ли бабушка Ира, что её внучку сделали инопланетяне.

Нет (решила Даша сначала), бабушка Ира не смогла бы хранить ничей большой секрет даже неделю, не говоря уже про двадцать лет и про тайну собственной дочери. А хотя (подумала Даша дальше), бабушка Ира могла же хранить в тайне то, что считала позорным и грязным, очерняющим какую-нибудь светлую память, типа светлой памяти о дедушке, который, когда он был живой, а мама ещё была маленькая, неоднократно бил маму по спине и по жопе линейкой, а бабушку кулаками и ногами вовсюда, кроме лица. Вот про это бабушка Ира не говорила ни слова. Она даже кричала на маму, когда та, не сдержавшись, напоминала ей об этом. Всегда одно и то же примерно кричала: «да ты гадючка неблагодарная», «да ты ж не видела от отца ничего, кроме хорошего», «да как ты смеешь такое при Дашеньке», «да ты ж не знаешь даже, что такое порка настоящая». Почему-то все крики начинались со слова «да».

Но (думала Даша, не в силах остановиться), если допустить, что бабушка Ира хранит в тайне, что её внучку сделали пришельцы, значит, бабушка Ира считает это позором и грязью, а мамино молчание как бы объединяется с бабушки-Ириным, как бы поддерживает его и одобряет, – и тогда получается, что маме тоже стыдно из-за того, что у неё такая нечеловеческая дочь. Fu-u-u-uck. Надо вспомнить, надо получше вспомнить, как именно мама смотрит, какое лицо мама делает, когда бабушка Ира говорит своё вечное: «всё-то у вас не как у людей», «всё-то у вас не по-людски», «всё у вас не по-человечески». А вдруг она имеет в виду не Финляндию? Ну или не только Финляндию? Может, она как раз намекает на Дашино появление на свет. Может, они с мамой в такие минуты обмениваются многозначительными взглядами, непонятными ей, Даше. Типа, ну что ты с ней будешь делать. Такая нам досталась чудесная девочка.

От мыслей о возможном сговоре между бабушкой Ирой и мамой было настолько гадко и страшно, что Даша сказала:

– Ба… – Потом громче: – Ба… – И ещё громче: – Ба! Бабушка!.. Извини, пожалуйста, мне скоро выходить, я почти доехала.

С формальной точки зрения, это даже не было враньём. До Хямеэнлинны оставалось четырнадцать минут.

Гадкие-страшные мысли, впрочем, не затихли вместе с голосом бабушки Иры, и Даша попыталась заглушить их каким-нибудь горем повеселей. Она вспомнила Гильгамеша. Гильгамеш вообще её не поздравил. Ни в ленте, ни в личке, никак. Она сама отовсюду его удалила и сама просила, чтобы он ей ничего никогда нигде не писал, и Гильгамеш пообещал не писать. Уже год и девять месяцев она надеялась, что он нарушит обещание. Но нет, он и в прошлом году не нарушил, когда ей исполнялось двадцать, и, скорее всего, не собирался нарушать и теперь. Он, наверно, забыл даже, когда у неё день рождения.

Это действительно было грустно, причём по-светлому, как она хотела. Но грусть о Гильгамеше показалась вдруг слишком банальной, а потом и какой-то надуманной, ненастоящей. Даша вспомнила девушку с красивой фамилией Галь из рассказа Диляры: как та сидела за столиком кафе в советской Алма-Ате, и тоже хотела прогнать из головы гадкое-страшное, и поэтому думала про ПЛП. Диляра говорила об этом так, будто у девушки получалось; будто её воспоминания о ПЛП и правда наполняли всё на свете каким-то офигенным смыслом. Но почему тогда не получалось у неё, Даши? Она же не просто читала л-ских писателей где-то там сколько-то там лет назад, пускай даже на языке, которого не знала. Она реально-буквально жила в творчестве л-ских писателей. (Белкина ночью сказала в зуме: «Нам не нужно искать полный текст ПЛП. Мы живём прямо в тексте ПЛП».) Почему её, Дашино, существование в огромной безучастной Вселенной не делалось от этого легче? Скорее, наоборот даже.

Или смысл был не в том, чтобы делалось легче?

За шесть минут до Хямеэнлинны позвонила mummu Anna Karenina из Васы, мать отчима Томми. Она не спросила, чего это у Даши весь день отключен телефон, и не сказала, что волновалась по этому поводу. Вместо этого бабуля Анна Каренина спросила, удобно ли сейчас Даше говорить. Получив утвердительный ответ, она произнесла короткое поздравление и неловко замолчала. Она всегда боялась отвлечь Дашу от чего-нибудь столично-студенческого, важного. Даша сказала ей kiitos за поздравление и поинтересовалась, как у них там, в Васе, дела, – не потому, что было интересно (вообще не было интересно), а просто так, чтобы ещё немного послушать бабулин голос, акцент, скупые предложения без лишних подробностей. Уж кто блин кто, а бабуля Анна-Карин сто процентов не жила в тексте ПЛП. Она жила где-нибудь на полях ПЛП, как и большинство людей на Земле. Бабуля Анна-Карин сто процентов звонила из обыкновенного мира – из того, который был до распечаток.

Отчитавшись, что у них с дедом Маркусом ничего не происходит (симптомов нет, сидим дома, сидим в саду, гуляем, носим маски), бабуля Анна-Карин спросила, а как дела у неё. Наверное, грустно праздновать без друзей? Или, может, Даша будет праздновать в интернете? Бабуля Анна-Карин знала, что многие теперь устраивают праздники в интернете.

Даша в то мгновение уже приготовилась выходить, уже стояла напротив двери вагона, чувствуя спиной твёрдость экземпляра для мамы, засунутого в рюкзак. Вопросы застали её врасплох. Она сказала на автомате, что нет, ей совсем не грустно. Она очень рада, что