едет домой, что увидит маму и Томми. Марья, её лучшая подруга, тоже в Хямеэнлинне, она придёт в гости. Они обе на днях делали новые тесты. У них у обеих вроде бы нет вируса.

Бабуля Анна-Карин, кажется, была рада всё это слышать. Но самой Даше такой ответ показался предательством, хотя она и не сразу поняла, кого именно предаёт. Она вышла из поезда, обошла здание вокзала, закончила разговор с бабулей Анной-Карин, дёрнулась в сторону автобусной остановки, одумалась, вильнула обратно, сняла маску, пошла пешком. Она была молодая и здоровая. В хорошую погоду она всегда ходила от вокзала пешком. А в тот момент была самая лучшая погода: август, вечер, солнце, тоненькие перистые облака на краю огромного неба.

От вокзала она привычно свернула на Хямеэнтие, не задумываясь, что сворачивает на улицу с таким же названием, как у той улицы, где жила революционерка, клонированная пришельцами; где бывал мёртвый русский, а точнее, папа Алины и наполовину башкир; где проходили заседания фан-клуба ПЛП; где вращался три дня назад снежный шар с планетарием и калейдоскопом. Только проходя мимо дома, в котором раньше продавали старые книги, Даша вспомнила, как они с мамой всегда тут разглядывали обложки на витрине, и сразу подумала про «Лаконию», а за «Лаконией» – про лифт в подъезде у КД и про названия обеих улиц: той, в Хельсинки, и этой, в Хямеэнлинне.

Внезапно стало понятно, кого она предала, когда отвечала на вопрос бабули Анны-Карин. Она предала всех: и тех, кто был до этого лета, до распечаток, и тех, кто появился за последние три недели.

Ни бабулю Анну-Карин, ни Марью, ни Нанну Микконен из Extinction Rebellion, ни друзей из универа нельзя было совместить, свести в одной реальности с фан-клубом л-ских писателей. (Алина сказала про своих допээлпэшных знакомых: «Пока их самих не затянет, ничего ты им не расскажешь».) По милости пришельцев, отныне требовалось всем хронически врать через умолчание. Требовалось притворяться, что фан-клуба не существует, и говорить с допээлпэшными так, будто они занимают в её жизни столько же места, что и раньше. Хотя на самом деле их место необратимо съёжилось. Ну или отодвинулось от центра. Даша не знала, какая метафора точнее. Это не имело значения. Важно было, что всё упиралось в маму. Только мама, наверное, могла хоть как-то соединить пээлпэшное с непээлпэшным.

Мама, кстати, позвонила, когда Даша подходила к мосту:

– Ты где? Приехала?

– Ага! Иду! Реку перехожу.

– Ура! Ждём изо всех сил.

А непосредственно на мосту пошли сообщения от Алины:

Выборг проехали. На границе без проблем

Скоро буду дома

Не верится ЭМОДЗИ «ВЫНЕСЕННЫЙ МОЗГ», ЭМОДЗИ «СМЕХ ДО СЛЁЗ»

Удачи с мамой

БОЛЬШОЕ ЭМОДЗИ «МУМИ-ТРОЛЛИ ОБНИМАЮТСЯ»

Напиши, как прошло

БОЛЬШОЕ ЭМОДЗИ «ЧЕБУРАШКА СДВИНУЛ УШИ И ЗАЖМУРИЛСЯ»

Если будет время

Не сбавляя шаг, Даша ответила: «Спасибо!!!! Обязательно!» Эмодзи подобрать не смогла, а вернее, не успела, потому что задумалась о том, какая часть Алининого сообщения окажется нецензурщиной. «Удачи с мамой»? «Напиши, как прошло»? «Не верится»? Из общего фан-клубного чата или, скажем, из разговоров с Лизаксанной пропадало всё подчистую. Но их переписку с Алиной прореживали избирательно. Только если напишешь кучу текста одним блоком – тогда затрут целиком, не церемонясь. «Отцензурят нецензурщину», как говорила Алина.

– Kohtapa se saadaan tietää, – пробормотала Даша, убирая телефон в карман.

Типа: «Ну, скоро узнаем». Может быть, ещё до прихода домой. Нецензурщину день ото дня затирали немножко быстрей. Это ускорение происходило неравномерно, то есть не так, чтобы каждые сутки на энное число минут раньше, и не одинаково для всех сообщений. Иногда пару дней не обращаешь внимания, а потом вдруг раз – и обращаешь. И понимаешь, что затирают быстрей.

Она перешла набережную, заторопилась вверх по улице. У первого перекрёстка заметила, что хочется дышать ртом. Поняла, что почти бежит. Заставила себя шагать медленней.

Улица, по которой она шла теперь, была центральной, с длинным отрезком только для пешеходов. По ней ходили туда-сюда другие люди. Кажется, их было меньше, чем в аналогичную тёплую пятницу до пандемии. Но вроде бы не сильно меньше. И все они были такие обычные, хямеэнлиннские. С обычными лицами.

Даша глядела в эти лица и не могла себе простить, что не подбегает к обладательнице каждого лица и не говорит, как странно и страшно в мире обстоят дела на самом деле. С одной стороны, она знала, что это почти бесполезно. Или нет, теперь хуже, чем почти, и хуже, чем бесполезно. В конце концов, на акциях в Хельсинки они с Нанной Микконен, и с Эммой, и с Лаури, и с остальными пытались донести до прохожих то, что выяснили учёные, нормальные человеческие учёные, в существовании которых никто не сомневался. И прохожим было насрать даже на прогнозы человеческих учёных. Прохожие смотрели на тебя с равнодушием, или с раздражением, или, в лучшем случае, с высокомерной симпатией, как на милую юную дурочку, которой надо перебеситься, побороться за справедливость и за спасение человечества, потому что это же ohitsepääsemätön vaihe aikuiseksi kasvamisessa, «неизбежная фаза взросления». Or some such bullshit. Как они посмотрят, если начнёшь им втирать про инопланетян, которые оставили человечеству один шанс из двадцати восьми? Да ясно, как они посмотрят.

С другой стороны… Хотя нет, неправда, это была не другая сторона, а вообще-то единственная сторона, потому что соображения о полезности-бесполезности не играли никакой роли. Имело значение только то, что человечество неумолимо становится типовой единицей наблюдения в космической статистике, собранной пришельцами за миллиарды лет в десятках галактик. Человечество успешно готовится к самоубийству, и она, Даша, знает об этом, но ведёт себя, будто не знает. Ходит по улицам мимо других людей и не останавливает их, не умоляет жить иначе.

Пешеходка кончилась. Людей стало меньше. Вскоре их стало ещё меньше – центр города, её небольшого уютного финского города, жить в котором было легче, чем в большинстве городов на планете, кончился тоже. Дома стали реже, ниже, на какое-то время исчезли совсем, появились снова. Теперь они были многоквартирные – ну, по финским меркам многоквартирные, с подъездами и зелёными дворами, в которых играли дети. Эти дома были похожи на дома в империи, где она появилась на свет, – например, на пятиэтажку бабушки Иры в Кингисеппе. Только у них было меньше этажей и они больше напоминали дома. В смысле, они выглядели, словно их построили специально для того, чтобы в них кто-то жил.

Мама называла эту застройку социализм с человеческим лицом. Даша, когда была маленькая, завидовала детям, которые