подхватит на руки, и не придется ничего объяснять ему. Уснула девочка на пляже, вот и все. Поэтому и не примчалась с моря, как всегда, в девять часов, чтобы растормошить господина-соню.

Время шло, а Колючкин — нет. Значит, он не задумался о причине нестандартного поведения Татьяны, не почувствовал себя виноватым… Но могло быть и по-другому: увидев с балкона, что «обиженная» преспокойненько загорает в компании с Кириллом, он тоже обиделся. Причем тем сильнее, чем сильнее ощущал себя виноватым. Так бывает.

Пожалуй, вариант с «возгоранием» устроил бы всех. Хотя бы временно. Вряд ли удастся раз и навсегда вычеркнуть из памяти вчерашнюю ночь…

В полночь волшебно кружилась голова после ледяного шампанского, губы пахли шоколадом, а новости CNN по забытому телевизору — сообщения о пожарах, наводнениях, катастрофах, — не сочетаясь с прекрасной реальностью, казались новостями с иной планеты. Вдруг все оборвалось. Заухал мобильник, и сильный, страстный мужчина с низким, эротичным голосом превратился в сюсюкающего отца с расплывшимся от умиления, смешным лицом: «Максимка, это ты, сынок? Я так без тебя скучаю! А чего это ты не спишь?.. Что ты, сказал, малыш?.. Нет, как я мог забыть? Обязательно куплю… Алло! Максим! Алло!»

Он еще долго смотрел в одну точку, совершенно забыв о той, которая лишь несколько минут назад, казалось, была для него всем на свете, всей Вселенной! — а когда очнулся, зачем-то вытащил из портмоне фотографию темноволосого, узкоглазого мальчишки, неприятно напомнившего Анжелку, и, впервые нарушив негласный договор умолчания, пустился в восторженные рассказы о своем «классном пацане». Кстати, не слишком-то убедительные. Но суть не в этом! Как же он не замечал, что в полумраке номера уже незримо присутствует его жена? Ведь детей без жен не бывает.

До него «не дошло» даже тогда, когда в его монолог вклинилась скороговорка на одном дыхании:

— Извините, что-то я невероятно

устала сегодня, вы не очень огорчитесь, если я пойду к себе? Тогда целую, пока!

У «себя», потрясенная его предательским «я так без тебя скучаю!», в порыве отчаяния она чуть не вышвырнула с балкона вазу с цветами, упала на кровать и, неожиданно вспомнив, как точно так же плакала в первый день, заплакала уже совсем по другому поводу: осталось только три дня! Вскоре послышался осторожный стук в дверь, но ответом ему была тишина…

Перед глазами забродили радужные круги. Солнечный удар, обретя конкретику, сразу утратил всю свою привлекательность. Этого еще не хватало!

Кирилл, чудо-юдо в маске, прыжками выбирался из моря. Стянув маску, повалился на песок и загундосил то ли испуганно, то ли с восторгом:

— Здововая такая выбина! Акува! Погнавась за мной!

— Не сочиняй.

— Пвавда! Гваз — как фава от «мевса»! Еле я от нее упвыв! — Завернувшись с головой в полотенце, несчастный триллероман с опаской оглянулся, словно «акува» могла выскочить на сушу и настичь его на пляже, и в страхе передернул плечами. — Чего-то меня ковбасит! Пошли на ковт? Ганс фашистский тоже игвать пригребет. Пошли! Пова этому ставому фрицу вога обвомать!

— Он не Фриц и не Ганс, а Хартмут, и никакой не фашист, а дантист.

— А дантист это кто?

— Дантист?.. Ну… дантист — это специалист по Данте.

— А-а-а… а данте чего такое?

— Ой, Кирилл, я даже не знаю, что тебе ответить!

Балкон на четвертом этаже был по-прежнему пуст. Колючкина не тяготило одиночество. Любитель поспать в сиесту, скорее всего, спал. Но, возможно, и бодрствовал. В прохладном спортзале, куда отправился снять напряжение на тренажерах.

Хартмут, естественно, не пришел. Какой дурак играет в теннис в самую жару? Только Кирилл и те, кому деваться некуда. Неприкаянные.

Забыв про встречу с акулой-каракулой, Кирилл носился по корту, будто метеор, и отлично отбивал подачи, однако фортуна изменила ему, как только он завопил: гол!!! Прохлаждавшиеся на лужайке за рестораном джигиты моментально встрепенулись, узрели блондинку в синем сарафанчике и, побросав свои подносы, повисли на металлической сетке. Обычный цирк! Воздушные поцелуи — направо, издевательские рожи с улюлюканьем — налево. За все время ни разу не дали спокойно поиграть, проклятые! Когда удавалось сразиться с Хартмутом, взрослым, солидным дядькой, чемпионом Гамбурга по теннису тысяча девятьсот какого-то там доисторического года, джигиты прохаживались вдоль забора, словно павлины в зоопарке.

Лихо поданный Кириллом мяч ударился в сетку. Кирилл взбесился — истерически затопал ногами, заорал: — «Пошли отсюда, козвы вонючие!», — и со всего размаха запустил ракеткой в сторону усатых. Чем лишь подзадорил их. Парни начали хохотать, показывая пальцами на бесноватого мальчишку, и выкрикивать в его адрес явно неприличные слова на своем тарабарском языке.

— Кирилл, я ухожу! Мне все это порядком надоело!

Чтобы не встречаться с вулканически чувственными взорами работников сферы обслуживания, стоило не полениться и сделать крюк, обогнув корт с другой стороны. За семь дней их масляные глазки просто осточертели!

За плотным кустарником вниз, к морю, уходила тенистая, безлюдная аллея. Скамейка в кустах, к которой вели три ландшафтные ступеньки, была вполне подходящим местечком, чтобы обмозговать здесь свое дальнейшее поведение. Но на гравийной дорожке раздался топот, и через секунду на скамейку плюхнулся приставучий Кирилл.

— Квассная вавка! — Развалившись, будто на диване у себя дома, он с малоприятной детской непосредственностью прижался ногой и голым, потным плечом. — Свушай, Тань, я тебя давно спвосить хотев, этот шикавный мужик тебе кто? Мы с отцом поспорили на десять баксов. Отец сказав, он твой любовник, а я думав, он твой ставший бват. А еще мой отец сказав, ты ховошенькая, как конфетка, и вутко сексуальная. Он на тебя в бинокв с бовкона все время гваза таващит.

Ничего себе разговорчики вели на досуге отец-картежник и ученик девятого класса! Пожалуй, их тематика выходила уже далеко за рамки простительной врожденной придурковатости.

— Знаешь что, Кирилл, катись отсюда! Уходи немедленно!

— Поцевуй, тогда уйду!

Слюнявые губы очутились так отвратительно близко, что если бы не отличная реакция, то потом не отплеваться бы всю оставшуюся жизнь!

— Отпусти руку! Сейчас же!

— А чего, твоему ставому козву можно, а мне нельзя?

— Что-что?! Ах ты!.. — Правая рука была свободна. Звук оплеухи получился очень звонким! Взбешенная, она размахнулась, чтобы влепить этому паршивцу еще, но не успела.

Ужасно жгло губы, язык. Из густого тумана выплыло лицо. Не лицо, а солнышко из детской книжки. Его выражение было точь-в-точь таким, как вчера — «я так без тебя скучаю!», — однако сейчас оно не казалось смешным. Совсем наоборот.

— Ну как, Татьяна Станиславна, жива? Лежи-лежи, не вставай! Давай-ка выпей еще… — Он поднес к губам стакан с темной, жгучей жидкостью, и резкий