и предвкушением завтрака вдвоем с господином К? Он будет прихлебывать дымящийся кофе с густой пенкой, не сводя смеющихся глаз со зверски проголодавшейся после купания Татьяны, подносить к ее губам крупные, черные маслины, закармливать хрустящей пахлавой и потчевать трагическими историями из жизни великого путешественника и неутомимого выдумщика. К примеру, как в Индии упал со слона и переломал ребра, а в Китае «с голодухи» объелся сырых трепангов и чуть не помер. Но, в принципе, ему там очень понравилось!

В половине двенадцатого и белоснежная туника, и золотая цепочка, три часа назад превратившие девчонку с обгорелым носом в знатную римлянку, и высокая патрицианская прическа начали раздражать. Прежде всего своим явным смыслом — стремлением понравиться. Понравиться тому, кто вовсе не спешил постучать в дверь, проспал завтрак вдвоем и, кажется, собрался спать до ужина.

Растрепав волосы и избавившись от золота на шее, голодная и вследствие этого очень нервная, она решительно отправилась в соседний номер. Многократное сердитое «тук, тук-тук» наконец-то возымело действие: дверь открылась.

— А, это ты? Привет.

— Доброе утро. Вернее…

Мрачная спина в коричневом халате словно бы вернула в прошлое: в далекий зимний вечер, на Анжелкину кухню, где полное равнодушие ее отца неожиданно больно ранило растерянную квартирантку. Он и сейчас не нашел нужным улыбнуться, улегся на кровать и закрыл глаза. Что это могло значить?

В углу выстуженного кондиционером номера с плотно зашторенным балконом белел брошенный в кресле костюм от «Гуччи», с журнального стола дохлой змеей свисал рукав черной рубашки, шорты и велюровая футболка, те просто валялись на полу, вместе с полотенцем. Словом, в номере царил ужасный беспорядок, никак не совместимый с его аккуратным обитателем.

— Что у вас случилось?

— Ничего… просто голова жутко болит.

Жутко болит голова! Естественное желание сию же минуту обласкать его и утешить на всякий случай следовало подавить: еще неизвестно, как он отреагирует на бурное сочувствие. По некоторым наблюдениям, люди делились на две категории. Первые ненавидят свои хвори и пресекают все разговоры на эту тему. Ужасно гневаются, когда их спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» — из последних сил пытаются остаться независимыми. Такой была Бабвера. Вторые — наоборот, страшно обижаются, если кто-нибудь отнесется к их насморку без должного пиетета. Это — папа. Достаточно красной ртутной ниточке подобраться к отметке «тридцать семь и одна» — полная ипохондрия. Папа укладывается в постель и просит Инусю почитать ему вслух «Войну и мир». Сцену смерти старого князя Болконского.

К какой категории относился данный больной, пока еще оставалось загадкой. Судя по свинцовым векам и упадническому настроению он был сродни папе, но, с другой стороны, не поспешил же он с утра пораньше оповестить всю гостиницу о своем недуге и сейчас не жаловался и не обижался, хотя мог бы, к примеру, сказать: я тут умираю, а ты явилась только в двенадцать часов!

За его видимой отрешенностью могло скрываться все что угодно: и тайное желание сочувствия, и его решительное нежелание, а может, и смущение — поехал с девушкой отдыхать и, на тебе, занемог! — но в любом случае первым делом не мешало навести у него в номере элементарный порядок. Однако, впервые в жизни оказавшись один на один с мужскими вещами и мужскими привычками, сообразить, что куда, было не просто. Пришлось действовать по наитию. Согласно общечеловеческим правилам.

— Что это ты там делаешь? — Один, недоверчивый, глаз слегка приоткрылся.

— С вашего позволения я немножко приберусь. Знаю по себе, что от беспорядка голова болит только еще сильнее.

Возражения прозвучали вяло. Чувствовалось, что забота не действует ему на нервы. Скорее наоборот. В общем, лед отчуждения подтаял и настала пора ненавязчиво перейти к психологической поддержке.

— У меня тоже голова болит частенько. Бывает, просто раскалывается. Однако, знаете, чем хороша головная боль? Она проходит. Это вам не зубы! В прошлом году у меня резался зуб мудрости, так я недели две не находила себе места!

На журнальном столе, под ворохом рекламных проспектов, был найден аппарат для измерения давления, явно спрятанный здесь впопыхах… Ага! Но давление, между прочим, — тоже не чума и не холера, что уж так комплексовать?

— Кстати, вы не пробовали измерить давление? Я, например, точно знаю: если у меня ломит затылок, так что хочется умереть, значит, давление поднялось выше ста пятидесяти. Обычно я спасаюсь папаверином, но можно и папаверин с дибазолом.

За спиной послышалось шевеление, хмыканье и в конце концов отчетливое «хи-хи-хи».

— Ох, какая же ты болтушка! Почти как я. Хватит наводить чистоту, иди, пожалей меня.

— С удовольствием!

Сухие губы, прохладный лоб, непривычная слабость господина-сама-мужественность растрогали чуть ли не до слез. Ответные нежности отличались великой осторожностью.

— Извини, я небритый… Может, лучше пойдешь погуляешь? Чего такой куколке с инвалидом сидеть?

— Не говорите глупостей! Какой вы инвалид? А извиняться нужно мне. Ведь это я во всем виновата. Но, честное слово, я совсем забыла, что вы плохо переносите жару, когда потащила вас вчера на эту идиотскую змеиную гору. Не огорчайтесь, я буду выхаживать вас, пока вы не поправитесь.

Спрятав улыбку, он изобразил подозрительный испуг:

— И как это ты собираешься меня выхаживать?

— Сейчас увидите. Ну-ка, подвиньтесь!

Подобно израненному в боях со свирепыми германцами римскому легионеру, вернувшемуся из многотрудного похода, по-пиратски небритый, он возлежал на взбитых подушках, а «белокурая рабыня» протирала ему лицо и шею холодным, влажным полотенцем, расчесывала щеткой волосы, легкими касаниями пальцев массировала виски, смачивая их благовониями. То бишь любимым парфюмом. Надо было видеть плутовато-самодовольное блаженство, написанное на лице легионера!

— Теперь измерим давление. Вдруг у вас уже сто двадцать на восемьдесят, а мы все еще переживаем.

Черный «рукав» плотно обхватил загорелое, мускулистое предплечье. У Бабверы он всегда сползал. И в ушах застучало совсем иначе — ровно, отчетливо. Белоснежная туника с успехом заменила белый халат доктора.

— Сто тридцать пять на девяносто. Многовато! Прописываю вам постельный режим до завтрашнего дня. Во избежание рецидива. А там — посмотрим.

— Ах ты, доктор Айболит! Надо было тебе, Татьяна, идти на медицинский, у тебя неслабо получается.

Благодарный больной, которого, похоже, никто никогда не выхаживал, точно так же, как никто никогда о нем «особо не волновался», послушно улегся на бочок, и его уютная, домашняя поза настроила на шутливую доверительность.

— Я вам открою маленький секрет: в детстве я страстно мечтала стать актрисой, исполнять роли положительных врачей и учительниц. Как в старых советских фильмах, помните? Ну и, конечно, принцесс, королев и прочих томных леди. Но папа отговорил меня поступать в театральный.

— И правильно